Page 287 - Анна Каренина

больного, подумать о том, как лежало там, под одеялом, это тело, как, сгибаясь, уложены
были эти исхудалые голени, кострецы, спина и нельзя ли как-нибудь лучше уложить их,
сделать что-нибудь, чтобы было хоть не лучше, но менее дурно. Его мороз пробирал по
спине, когда он начинал думать о всех этих подробностях. Он был убежден несомненно, что
ничего сделать нельзя ни для продления жизни, ни для облегчения страданий. Но сознание
того, что он признает всякую помощь невозможною, чувствовалось больным и раздражало
его. И потому Левину было еще тяжелее. Быть в комнате больного было для него
мучительно, не быть еще хуже. И он беспрестанно под разными предлогами выходил и опять
входил, не в силах будучи оставаться одним.
Но Кити думала, чувствовала и действовала совсем не так. При виде больного ей стало
жалко его. И жалость в ее женской душе произвела совсем не то чувство ужаса и гадливости,
которое она произвела в ее муже, а потребность действовать, узнать все подробности его
состояния и помочь им. И так как в ней не было ни малейшего сомнения, что она должна
помочь ему, она не сомневалась и в том, что это можно, и тотчас же принялась за дело. Те
самые подробности, одна мысль о которых приводила ее мужа в ужас, тотчас же обратили ее
внимание. Она послала за доктором, послала в аптеку, заставила приехавшую с ней девушку
и Марью Николаевну месть, стирать пыль, мыть, что-то сама обмывала, промывала, что-то
подкладывала под одеяло. Что-то по ее распоряжению вносили и уносили из комнаты
больного. Сама она несколько раз ходила в свой нумер, не обращая внимания на
проходивших ей навстречу господ, доставала и приносила простыни, наволочки, полотенцы,
рубашки.
Лакей, подававший в общей зале обед инженерам, несколько раз с сердитым лицом
приходил на ее зов и не мог не исполнить ее приказания, так как она с такою ласковою
настоятельностью отдавала их, что никак нельзя было уйти от нее. Левин не одобрял этого
всего: он не верил, чтоб из этого вышла какая-нибудь польза для больного. Более же всего он
боялся, чтобы больной не рассердился. Но больной, хотя и, казалось, был равнодушен к
этому, не сердился, а только стыдился, вообще же как будто интересовался тем, что она над
ним делала. Вернувшись от доктора, к которому посылала его Кити, Левин, отворив дверь,
застал больного в ту минуту, как ему по распоряжению Кити переменяли белье. Длинный
белый остов спины с огромными выдающимися лопатками и торчащими ребрами и
позвонками был обнажен, и Марья Николаевна с лакеем запутались в рукаве рубашки и не
могли направить в него длинную висевшую руку. Кити, поспешно затворившая дверь за
Левиным, не смотрела в ту сторону; но больной застонал, и она быстро направилась к нему.
– Скорее же, – сказала она.
– Да не ходите, – проговорил сердито больной, – я сам…
– Что говорите? – переспросила Марья Николаевна.
Но Кити расслышала и поняла, что ему совестно и неприятно было быть обнаженным
при ней.
– Я не смотрю, не смотрю! – сказала она, поправляя руку. – Марья Николаевна, а вы
зайдите с той стороны, поправьте, – прибавила она.
– Поди, пожалуйста, у меня в маленьком мешочке сткляночку, – обратилась она к
мужу, – знаешь, в боковом карманчике, принеси, пожалуйста, а покуда здесь уберут совсем.
Вернувшись со стклянкой, Левин нашел уже больного уложенным и все вокруг него
совершенно измененным. Тяжелый запах заменился запахом уксуса с духами, который,
выставив губы и раздув румяные щеки, Кити прыскала в трубочку. Пыли нигде не было
видно, под кроватью был ковер. На столе стояли аккуратно стклянки, графин и сложено
было нужное белье и работа broderie anglaise Кити. На другом столе, у кровати больного,
было питье, свеча и порошки. Сам больной, вымытый и причесанный, лежал на чистых
простынях, на высоко поднятых подушках, в чистой рубашке с белым воротником около
неестественно тонкой шеи и с новым выражением надежды, не спуская глаз, смотрел на
Кити.
Привезенный Левиным и найденный в клубе доктор был не тот, который лечил