Page 296 - Анна Каренина

самую тяжелую минуту одинокого отчаяния она приехала к нему и без доклада вошла в его
кабинет. Она застала его в том же положении, в котором он сидел, опершись головой на обе
руки.
– J'ai force la consigne, – сказала она, входя быстрыми шагами и тяжело дыша от
волнения и быстрого движения. – Я все слышала! Алексей Александрович! Друг мой! –
продолжала она, крепко обеими руками пожимая его руку и глядя ему в глаза своими
прекрасными задумчивыми глазами.
Алексей Александрович, хмурясь, привстал и, выпростав от нее руку, подвинул ей
стул.
– Не угодно ли, графиня? Я не принимаю, потому что я болен, графиня, – сказал он, и
губы его задрожали.
– Друг мой! – повторила графиня Лидия Ивановна, не спуская с него глаз, и вдруг
брови ее поднялись внутренними сторонами, образуя треугольник на лбу; некрасивое желтое
лицо ее стало еще некрасивее; но Алексей Александрович почувствовал, что она жалеет его
и готова плакать. И на него нашло умиление: он схватил ее пухлую руку и стал целовать ее.
– Друг мой! – сказала она прерывающимся от волнения голосом. – Вы не должны
отдаваться горю. Горе ваше велико, но вы должны найти утешение.
– Я разбит, я убит, я не человек более! – сказал Алексей Александрович, выпуская ее
руку, но продолжая глядеть в ее наполненные слезами глаза. – Положение мое тем ужасно,
что я не нахожу нигде, в самом себе не нахожу точки опоры.
– Вы найдете опору, ищите ее не во мне, хотя я прошу вас верить в мою дружбу, –
сказала она со вздохом. – Опора наша есть любовь, та любовь, которую Он завещал нам.
Бремя Его легко, – сказала она с тем восторженным взглядом, который так знал Алексей
Александрович. – Он поддержит вас и поможет вам.
Несмотря на то, что в этих словах было то умиление пред своими высокими чувствами
и было то, казавшееся Алексею Александровичу излишним, новое, восторженное, недавно
распространившееся в Петербурге мистическое настроение, Алексею Александровичу
приятно было это слышать теперь.
– Я слаб. Я уничтожен. Я ничего не предвидел и теперь ничего не понимаю.
– Друг мой, – повторяла Лидия Ивановна.
– Не потеря того, чего нет теперь, не это, – продолжал Алексей Александрович. – Я не
жалею. Но я не могу не стыдиться пред людьми за то положение, в котором нахожусь. Это
дурно, но я не могу, я не могу.
– Не вы совершили тот высокий поступок прощения, которым я восхищаюсь и все, но
Он, обитая в вашем сердце, – сказала графиня Лидия Ивановна, восторженно поднимая
глаза, – и потому вы не можете стыдиться своего поступка.
Алексей Александрович нахмурился и, загнув руки, стал трещать пальцами.
– Надо знать все подробности, – сказал он тонким голосом. – Силы человека имеют
пределы, графиня, и я нашел предел своих. Целый день нынче я должен был делать
распоряжения, распоряжения по дому, вытекавшие (он налег на слово вытекавшие) из моего
нового, одинокого положения. Прислуга, гувернантка, счеты… Этот мелкий огонь сжег
меня, я не в силах был выдержать. За обедом… я вчера едва не ушел от обеда. Я не мог
перенести того, как сын мой смотрел на меня. Он не спрашивал меня о значении всего этого,
но он хотел спросить, и я не мог выдержать этого взгляда. Он боялся смотреть на меня, но
этого мало…
Алексей Александрович хотел упомянуть про счет, который принесли ему, но голос его
задрожал, и он остановился. Про этот счет, на синей бумаге, за шляпку, ленты, он не мог
вспомнить без жалости к самому себе.
– Я понимаю, друг мой, – сказала графиня Лидия Ивановна. – Я все понимаю. Помощь
и утешение вы найдете не во мне, но я все-таки приехала только затем, чтобы помочь вам,
если могу. Если б я могла снять с вас все эти мелкие унижающие заботы… Я понимаю, что
нужно женское слово, женское распоряжение. Вы поручаете мне?