Page 312 - Анна Каренина

Так-то! Ты бы про себя помнил, как барина обирать да енотовые шубы таскать!
– Солдат! – презрительно сказал Корней и повернулся ко входившей няне.
– Вот судите, Марья Ефимовна: впустил, никому не сказал, – обратился к ней Корней. –
Алексей Александрович сейчас выйдут, пойдут в детскую.
– Дела, дела! – говорила няня. – Вы бы, Корней Васильевич, как-нибудь задержали его,
барина-то, а я побегу, как-нибудь ее уведу. Дела, дела!
Когда няня вошла в детскую, Сережа рассказывал матери о том, как они упали вместе с
Наденькой, покатившись с горы, и три раза перекувырнулись. Она слушала звуки его голоса,
видела его лицо и игру выражения, ощущала его руку, но не понимала того, что он говорил.
Надо было уходить, надо было оставить его, – только одно это и думала и чувствовала она.
Она слышала и шаги Василия Лукича, подходившего к двери и кашлявшего, слышала и шаги
подходившей няни; но сидела, как окаменелая, не в силах ни начать говорить, ни встать.
– Барыня, голубушка! – заговорила няня, подходя к Анне и целуя ее руки и плечи. –
Вот бог привел радость нашему новорожденному. Ничего-то вы не переменились.
– Ах, няня, милая, я не знала, что вы в доме, – на минуту очнувшись, сказала Анна.
– Я не живу, я с дочерью живу, я поздравить пришла, Анна Аркадьевна, голубушка!
Няня вдруг заплакала и опять стала целовать ее руку.
Сережа, сияя глазами и улыбкой и держась одною рукой за мать, другою за няню,
топотал по ковру жирными голыми ножками. Нежность любимой няни к матери приводила
его в восхищенье.
– Мама! Она часто ходит ко мне, и когда придет… – начал было он, но остановился,
заметив, что няня шепотом что-то сказала матери и что на лице матери выразились испуг и
что-то похожее на стыд, что так не шло к матери.
Она подошла к нему.
– Милый мой! – сказала она.
Она не могла сказать прощай, но выражение ее лица сказало это, и он понял. – Милый,
милый Кутик! – проговорила она имя, которым звала его маленьким, – ты не забудешь меня?
Ты… – но больше она не могла говорить.
Сколько потом она придумывала слов, которые она могла сказать ему! А теперь она
ничего не умела и не могла сказать. Но Сережа понял все, что она хотела сказать ему. Он
понял, что она была несчастлива и любила его. Он понял даже то, что шепотом говорила
няня. Он слышал слова: «Всегда в девятом часу», и он понял, что это говорилось про отца и
что матери с отцом нельзя встречаться. Это он понимал, но одного он не мог понять: почему
на ее лице показались испуг и стыд?… Она не виновата, а боится его и стыдится чего-то. Он
хотел сделать вопрос, который разъяснил бы ему это сомнение, но не смел этого сделать: он
видел, что она страдает, и ему было жаль ее. Он молча прижался к ней и шепотом сказал:
– Еще не уходи. Он не скоро придет.
Мать отстранила его от себя, чтобы понять, то ли он думает, что говорит, и в
испуганном выражении его лица она прочла, что он не только говорил об отце, но как бы
спрашивал ее, как ему надо об отце думать.
– Сережа, друг мой, – сказала она, – люби его, он лучше и добрее меня, и я пред ним
виновата. Когда ты вырастешь, ты рассудишь.
– Лучше тебя нет!… – с отчаянием закричал он сквозь слезы и, схватив ее за плечи, изо
всех сил стал прижимать ее к себе дрожащими от напряжения руками.
– Душечка, маленький мой! – проговорила Анна и заплакала так же слабо, по-детски,
как плакал он.
В это время дверь отворилась, вошел Василий Лукич. У другой двери послышались
шаги, и няня испуганным шепотом сказала:
– Идет, – и подала шляпу Анне.
Сережа опустился в постель и зарыдал, закрыв лицо руками. Анна отняла эти руки, еще
раз поцеловала его мокрое лицо и быстрыми шагами вышла в дверь. Алексей Александрович
шел ей навстречу. Увидав ее, он остановился и наклонил голову.