Page 311 - Анна Каренина

спинки кровати за ее плечи, привалился к ней, обдавая ее тем милым сонным запахом и
теплотой, которые бывают только у детей, и стал тереться лицом об ее шею и плечи.
– Я знал, – открывая глаза, сказал он. – Нынче мое рожденье. Я знал, что ты придешь. Я
встану сейчас.
И, говоря это, он засыпал.
Анна жадно оглядывала его; она видела, как он вырос и переменился в ее отсутствие.
Она узнавала и не узнавала его голые, такие большие теперь, ноги, выпроставшиеся из
одеяла, узнавала эти похуделые щеки, эти обрезанные короткие завитки волос на затылке, в
который она так часто целовала его. Она ощупывала все это и не могла ничего говорить;
слезы душили ее.
– О чем же ты плачешь, мама? – сказал он, совершенно проснувшись. – Мама, о чем ты
плачешь? – прокричал он плаксивым голосом.
– Я? не буду плакать… Я плачу от радости. Я так давно не видела тебя. Я не буду, не
буду, – сказала она, глотая слезы и отворачиваясь. – Ну, тебе одеваться теперь пора, –
оправившись, прибавила она, помолчав, и, не выпуская его руки, села у его кровати на стул,
на котором было приготовлено платье.
– Как ты одеваешься без меня? Как… – хотела она начать говорить просто и весело, но
не могла и опять отвернулась.
– Я не моюсь холодною водой, папа не велел. А Василия Лукича ты не видала? Он
придет. А ты села на мое платье! – и Сережа расхохотался.
Она посмотрела на него и улыбнулась.
– Мама, душечка, голубушка! – закричал он, бросаясь опять к ней и обнимая ее. Как
будто он теперь только, увидав ее улыбку, ясно понял, что случилось. – Это не надо, –
говорил он, снимая с нее шляпу. И, как будто вновь увидав ее без шляпы, он опять бросился
целовать ее.
– Но что же ты думал обо мне? Ты не думал, что я умерла?
– Никогда не верил.
– Не верил, друг мой?
– Я знал, я знал! – повторял он свою любимую фразу и, схватив ее руку, которая
ласкала его волосы, стал прижимать ее ладонью к своему рту и целовать ее.

XXX

Василий Лукич между тем, не понимавший сначала, кто была эта дама, и узнав из
разговора, что это была та самая мать, которая бросила мужа и которую он не знал, так как
поступил в дом уже после нее, был в сомнении, войти ли ему, или нет, или сообщить
Алексею Александровичу. Сообразив, наконец, то, что его обязанность состоит в том, чтобы
поднимать Сережу в определенный час и что поэтому ему нечего разбирать, кто там сидит,
мать или другой кто, а нужно исполнять свою обязанность, он оделся, подошел к двери и
отворил ее.
Но ласки матери и сына, звуки их голосов и то, что они говорили, – все это заставило
его изменить намерение. Он покачал головой и, вздохнув, затворил дверь. «Подожду еще
десять минут», – сказал он себе, откашливаясь и утирая слезы.
Между прислугой дома в это же время происходило сильное волнение. Все узнали, что
приехала барыня, и что Капитоныч пустил ее, и что она теперь в детской, а между тем барин
всегда в девятом часу сам заходит в детскую, и все понимали, что встреча супругов
невозможна и что надо помешать ей. Корней, камердинер, войдя в швейцарскую, спрашивал,
кто и как пропустил ее, и, узнав, что Капитоныч принял и проводил ее, выговаривал старику.
Швейцар упорно молчал, но когда Корней сказал ему, что за это его согнать следует,
Капитоныч подскочил к нему и, замахав руками пред лицом Корнея, заговорил:
– Да, вот ты бы не впустил! Десять лет служил, кроме милости ничего не видал, да ты
бы пошел теперь да и сказал: пожалуйте, мол, вон! Ты политику-то тонко понимаешь!