Page 324 - Анна Каренина

Левин никогда не называл княгиню maman, как это делают зятья, и это было неприятно
княгине. Но Левин, несмотря на то, что он очень любил и уважал княгиню, не мог, не
осквернив чувства к своей умершей матери, называть ее так.
– Пойдемте с нами, maman, – сказала Кити.
– Не хочу я смотреть на эти безрассудства.
– Ну, я пешком пойду. Ведь мне здорово. – Кити встала, подошла к мужу и взяла его за
руку.
– Здорово, но все в меру, – сказала княгиня.
– Ну что, Агафья Михайловна, готово варенье? – сказал Левин, улыбаясь Агафье
Михайловне и желая развеселить ее. – Хорошо по-новому?
– Должно быть, хорошо. По-нашему, переварено.
– Оно и лучше, Агафья Михайловна, не прокиснет, а то у нас лед теперь уж растаял, а
беречь негде, – сказала Кити, тотчас же поняв намерение мужа и c тем же чувством
обращаясь к старухе. – Зато ваше соленье такое, что мама говорит, нигде такого не едала, –
прибавила она, улыбаясь и поправляя на ней косынку.
Агафья Михайловна посмотрела на Кити сердито.
– Вы меня не утешайте, барыня. Я вот посмотрю на вас с ним, мне и весело, – сказала
она, и это грубое выражение с ним, а не с ними тронуло Кити.
– Поедемте с нами за грибами, вы нам места покажете. – Агафья Михайловна
улыбнулась, покачала половой, как бы говоря; «И рада бы посердиться на вас, да нельзя».
– Сделайте, пожалуйста, по моему совету, – сказала старая княгиня, – сверх варенья
положите бумажку и ромом намочите: и безо льда никогда плесени не будет.

III

Кити была в особенности рада случаю побыть с глазу на глаз с мужем, потому что она
заметила, как тень огорчения пробежала на его так живо все отражающем лице в ту минуту,
как он вошел на террасу и спросил, о чем говорили, и ему не ответили.
Когда они пошли пешком вперед других и вышли из виду дома на накатанную,
пыльную и усыпанную ржаными колосьями и зернами дорогу, она крепче оперлась на его
руку и прижала ее к себе. Он уже забыл о минутном неприятном впечатлении и наедине с
нею испытывал теперь, когда мысль о ее беременности ни на минуту не покидала его, то,
еще новое для него и радостное, совершенно чистое от чувственности наслаждение близости
к любимой женщине. Говорить было нечего, но ему хотелось слышать звук ее голоса, так же
как и взгляд, изменившегося теперь при беременности. В голосе, как и во взгляде, была
мягкость и серьезность, подобная той, которая бывает у людей, постоянно сосредоточенных
над одним любимым делом.
– Так ты не устанешь? Упирайся больше, – сказал он.
– Нет, я так рада случаю побыть с тобою наедине, и признаюсь, как ни хорошо мне с
ними, жалко наших зимних вечеров вдвоем.
– То было хорошо, а это еще лучше. Оба лучше, – сказал он, прижимая ее руку.
– Ты знаешь, про что мы говорили, когда ты вошел?
– Про варенье?
– Да, и про варенье; но потом о том, как делают предложение.
– А! – сказал Левин, более слушая звук ее голоса, чем слова, которые она говорила, все
время думая о дороге, которая шла теперь лесом, и обходя те места, где бы она могла
неверно ступить.
– И о Сергее Иваныче и Вареньке? Ты заметил?… Я очень желаю этого, – продолжала
она. – Как ты об этом думаешь? – И она заглянула ему в лицо.
– Не знаю, что думать, – улыбаясь, отвечал Левин. – Сергей в этом отношении очень
странен для меня. Я ведь рассказывал…
– Да, что он был влюблен в эту девушку, которая умерла…