Page 325 - Анна Каренина

– Это было, когда я был ребенком; я знаю это по преданиям. Я помню его тогда. Он
был удивительно мил. Но с тех пор я наблюдаю его с женщинами: он любезен, некоторые
ему нравятся, но чувствуешь, что они для него просто люди, а не женщины.
– Да, но теперь с Варенькой… Кажется, что-то есть…
– Может быть, и есть… Но его надо знать… Он особенный, удивительный человек. Он
живет одною духовною жизнью. Он слишком чистый и высокой души человек.
– Как? Разве это унизит его?
– Нет, но он так привык жить одною духовною жизнью, что не может примириться с
действительностью, а Варенька все-таки действительность.
Левин уже привык теперь смело говорить свою мысль, не давая себе труда облекать ее
в точные слова; он знал, что жена в такие любовные минуты, как теперь, поймет, что он
хочет сказать, с намека, и она поняла его.
– Да, но в ней нет этой действительности, как во мне; я понимаю, что он меня никогда
бы не полюбил. Она вся духовная…
– Ну нет, он тебя так любит, и мне это всегда так приятно, что мои тебя любят…
– Да, он ко мне добр, но…
– Но не так, как с Николенькой покойным… вы полюбили друг друга, – докончил
Левин. – Отчего не говорить? – прибавил он. – Я иногда упрекаю себя: кончится тем, что
забудешь. Ах, какой был ужасный и прелестный человек… Да, так о чем же мы говорили? –
помолчав, сказал Левин.
– Ты думаешь, что он не может влюбиться, – переводя на свой язык, сказала Кити.
– Не то что не может влюбиться, – улыбаясь, сказал Левин, – но у него нет той
слабости, которая нужна… Я всегда завидовал ему, и теперь даже, когда я так счастлив,
все-таки завидую.
– Завидуешь, что он не может влюбиться?
– Я завидую тому, что он лучше меня, – улыбаясь, сказал Левин. – Он живет не для
себя. У него вся жизнь подчинена долгу. И потому он может быть спокоен и доволен.
– А ты? – с насмешливою, любовною улыбкой сказала Кити.
Она никак не могла бы выразить тот ход мыслей, который заставлял ее улыбаться; но
последний вывод был тот, что муж ее, восхищающийся братом и унижающий себя пред ним,
был неискренен. Кити знала, что эта неискренность его происходила от любви к брату, от
чувства совестливости за то, что он слишком счастлив, и в особенности от не оставляющего
его желания быть лучше, – она любила это в нем и потому улыбалась.
– А ты? Чем же ты недоволен? – спросила она с тою же улыбкой.
Ее недоверие к его недовольству собой радовало его, и он бессознательно вызывал ее
на то, чтоб она высказала причины своего недоверия.
– Я счастлив, но недоволен собой… – сказал он.
– Так как же ты можешь быть недоволен, если ты счастлив?
– То есть как тебе сказать?… Я по душе ничего не желаю, кроме того, чтобы вот ты не
споткнулась. Ах, да ведь нельзя же так прыгать! – прервал он свой разговор упреком за то,
что она сделала слишком быстрое движение, переступая через лежавший на тропинке сук. –
Но когда я рассуждаю о себе и сравниваю себя с другими, особенно с братом, я чувствую,
что я плох.
– Да чем же? – с тою же улыбкой продолжала Кити. – Разве ты тоже не делаешь для
других? И твои хутора, и твое хозяйство, и твоя книга?…
– Нет, я чувствую и особенно теперь: ты виновата, – сказал он, прижав ее руку, – что
это не то. Я делаю это так, слегка. Если б я мог любить все это дело, как я люблю тебя… а то
я последнее время делаю, как заданный урок.
– Ну, что ты скажешь про папа? – спросила Кити. – Что же, и он плох, потому что
ничего не делал для общего дела?
– Он? – нет. Но надо иметь ту простоту, ясность, доброту, как твой отец, а у меня есть
ли это? Я не делаю и мучаюсь. Все это ты наделала. Когда тебя не было и не было еще этого,