Page 24 - Гобсек
P. 24

предусмотрено.
                     Граф умолк, и вид у него был очень взволнованный.
                     — Приношу тысячу извинений, сударь, за беспокойство, — заговорил он наконец, — но
               я так страдаю, да и здоровье мое вызывает у меня сильные опасения. Недавние горести были
               для меня жестоким ударом, боюсь, мне недолго жить, и решительные меры, которые я хочу
               принять, просто необходимы.
                     — Сударь, — ответил я, — прежде всего позвольте поблагодарить вас за доверие. Но,
               чтоб оправдать его, я должен указать вам, что этими мерами вы совершенно обездолите…
               ваших младших детей, а ведь они тоже носят ваше имя. Пускай жена ваша грешна перед вами,
               все же вы когда-то ее любили, и дети ее имеют право на известную обеспеченность. Должен
               заявить вам, что я не соглашусь принять на себя почетную обязанность, которую вам угодно
               на меня возложить, если их доля не будет точно установлена.
                     Граф вздрогнул, слезы выступили у него на глазах, и он сказал, крепко пожав мне руку:
                     — Я еще не знал вас как следует. Вы и причинили мне боль, и обрадовали меня. Да, надо
               определить в первом же пункте встречной расписки, какую долю выделить этим детям.
                     Я проводил его до дверей моей конторы, и мне показалось, что лицо у него просветлело
               от чувства удовлетворения справедливым поступком. Вот, Камилла, как молодые женщины
               могут по наклонной плоскости скатиться в пропасть. Достаточно иной раз кадрили на балу,
               романса,  спетого  за  фортепьяно,  загородной  прогулки,  чтобы  за  ними  последовало
               непоправимое  несчастье.  К  нему  стремятся  сами,  послушавшись  голоса  самонадеянного
               тщеславия,  гордости,  поверив  иной  раз  улыбке,  поддавшись  опрометчивому  легкомыслию
               юности! А лишь только женщина перейдет известные границы, она неизменно попадает в
               руки трех фурий, имя которых — позор, раскаяние, нищета, и тогда…
                     — Бедняжка Камилла, у нее совсем слипаются глаза, — заметила виконтесса, прерывая
               Дервиля. — Ступай, детка, ложись. Нет надобности пугать тебя страшными картинами, ты и
               без них останешься чистой, добродетельной.
                     Камилла де Гранлье поняла мать и удалилась.
                     — Вы зашли немного далеко, дорогой Дервиль, — сказала виконтесса. — Поверенный
               по делам-это все-таки не мать и не проповедник.
                     — Но ведь газеты в тысячу раз более…
                     — Дорогой мой! — удивленно сказала виконтесса. — Я, право, не узнаю вас! Неужели
               вы думаете, что моя дочь читает газеты? Продолжайте, — добавила она.
                     — Прошло три месяца после утверждения купчей на имущество графа, перешедшее к
               Гобсеку…
                     — Можете теперь называть графа по имени  — де Ресто, раз моей дочери тут нет, —
               сказала виконтесса.
                     — Прекрасно, — согласился стряпчий. — Прошло много времени после этой сделки, а я
               все не получал того важного документа, который должен был храниться у меня. В Париже
               стряпчих  так  захватывает  поток  житейской  суеты,  что  они  не  могут  уделить  делам  своих
               клиентов  больше  внимания,  чем  сами  их  доверители, —  за  отдельными  исключениями,
               которые мы умеем делать. Но все же как-то раз, угощая Гобсека обедом у себя дома, я спросил
               его, не знает ли он, почему ничего больше не слышно о господине де Ресто.
                     — На то есть основательные причины, — ответил он. — Граф при смерти. Душа у него
               нежная.  Такие  люди  не  умеют  совладать  с  горем,  и  оно  убивает  их.  Жизнь-это  сложное,
               трудное  ремесло,  и  надо  приложить  усилия,  чтобы  научиться  ему.  Когда  человек  узнает
               жизнь, испытав ее горести, фибры сердца у  него закалятся, окрепнут, а это позволяет ему
               управлять своей чувствительностью. Нервы тогда становятся не хуже стальных пружин —
               гнутся, а не ломаются. А если вдобавок и пищеварение хорошее, то при такой подготовке
               человек  будет  живуч  и  долголетен,  как  кедры  ливанские,  действительно  великолепные
               деревья.
                     — Неужели граф умрет? — воскликнул я.
                     — Возможно, — заметил Гобсек. — Дело о его наследстве — лакомый для вас кусочек.
   19   20   21   22   23   24   25   26   27   28   29