Page 85 - Казаки

скоромился, в балалайку играл. Покайся, говорят. Я и стал каяться. Грешен, говорю. Что ни
скажет поп, а я говорю все: грешен. Он про балалайку спрашивать и стал. И в том грешен,
говорю. Где ж она, проклятая, говорит, у тебя? Ты покажь да ее разбей. А я говорю: у меня и
нет ее. А сам ее в избушке в сеть запрятал; знаю, что не найдут. Так и бросили меня. Так
отдох же. Как пошел в балалайку чесать… Так что бишь я говорил, — продолжал он, — ты
меня слушай, от народа-то подальше ходи, а то так дурно убьют. Я тебя жалею, право. Ты
пьяница, я тебя люблю. А то ваша братья всё на бугры ездить любят. Так-то у нас один жил,
из России приехал, все на бугор ездил, как-то чудно холком бугор называл. Как завидит
бугорок, так и поскачет. Поскакал так-то раз. Выскакал и рад. А чеченец его стрелил, да и
убил. Эх, ловко с подсошек стреляют чеченцы! Ловчей меня есть. Не люблю, как так дурно
убьют. Смотрю я, бывало, на солдат на ваших, дивлюся. То-то глупость! Идут, сердечные,
все в куче да еще красные воротники нашьют. Тут как не попасть! Убьют одного, упадет,
поволокут сердечного, другой пойдет. То-то глупость! — повторил старик, покачивая
головой. — Что бы в стороны разойтись да по одному. Так честно и иди. Ведь он тебя не
уцелит. Так-то ты делай.
— Ну, спасибо! Прощай, дядя! Бог даст, увидимся, — сказал Оленин, вставая и
направляясь к сеням. Старик сидел на полу и не вставал.
— Так разве прощаются? Дурак! дурак! — заговорил он. — Эхма, какой народ стал!
Компанию водили, водили год целый: прощай, да и ушел. Ведь я тебя люблю, я тебя как
жалею! Такой ты горький, все один, все один. Нелюбимый ты какой-то! Другой раз не сплю,
подумаю о тебе, так-то жалею. Как песня поется:
Мудрено, родимый братец,
На чужой сторонке жить!
Так-то и ты.
— Ну, прощай, — сказал опять Оленин.
Старик встал и подал ему руку; он пожал ее и хотел идти.
— Мурло-то, мурло-то давай сюда.
Старик взял его обеими толстыми руками за голову, поцеловал три раза мокрыми
усами и губами и заплакал.
— Я тебя люблю, прощай!
Оленин сел в телегу.
— Что ж, так и уезжаешь? Хоть подари что на память, отец мой. Флинту-то подари.
Купы тебе две, — говорил старик, всхлипывая от искренних слез.
Оленин достал ружье и отдал ему.
— Что передавали этому старику! — ворчал Ванюша. — Все мало! Попрошайка
старый. Все необстоятельный народ, — проговорил он, увертываясь в пальто и усаживаясь
на передке.
— Молчи, швинья! — крикнул старик, смеясь. — Вишь, скупой!
Марьяна вышла из клети, равнодушно взглянула на тройку и, поклонившись, прошла в
хату.
— Ла филь! 33 — сказал Ванюша, подмигнув и глупо захохотав.
— Пошел! — сердито крикнул Оленин.
— Прощай, отец! Прощай! Буду помнить тебя! — кричал Ерошка.
Оленин оглянулся. Дядя Ерошка разговаривал с Марьянкой, видимо, о своих делах, и
ни старик, ни девка не смотрели на него.

33 Девушка!