Page 80 - Казаки

— Так, смешно.
— Верно! Я куплю сад, дом, запишусь в казаки…
— Смотри тогда других баб не люби! Я на это сердитая.
Оленин с наслаждением повторял в воображении все эти слова. При этих
воспоминаниях то становилось ему больно, то дух захватывало от счастия. Больно ему было
потому, что она все так же была спокойна, говоря с ним, как и всегда. Ее нисколько,
казалось, не волновало это новое положение. Она как будто не верила ему и не думала о
будущем. Ему казалось, что она его любила только в минуту настоящего и что будущего для
нее не было с ним. Счастлив же он был потому, что все ее слова казались ему правдой и она
соглашалась принадлежать ему. «Да, — говорил он сам себе, — только тогда мы поймем
друг друга, когда она вся будет моею. Для такой любви нет слов, а нужна жизнь, целая
жизнь. Завтра все объяснится. Я не могу так жить больше, завтра я все скажу ее отцу,
Белецкому, всей станице…»
Лукашка после двух бессонных ночей так много выпил на празднике, что свалился в
первый раз с ног и спал у Ямки.

XL

На другой день Оленин проснулся раньше обыкновенного, и в первое мгновение
пробуждения ему пришла мысль о том, что предстоит ему, и он с радостию вспомнил ее
поцелуи, пожатие жестких рук и ее слова: «Какие у тебя руки белые!» Он вскочил и хотел
тотчас же идти к хозяевам и просить руки Марьяны. Солнце еще не вставало, и Оленину
показалось, что на улице было необыкновенное волнение: ходили, верхом ездили и
говорили. Он накинул на себя черкеску и выскочил на крыльцо. Хозяева еще не вставали.
Пять человек казаков ехали верхом и о чем-то шумно разговаривали. Впереди всех на своем
широком кабардинце ехал Лукашка. Казаки все говорили, кричали: ничего хорошенько
разобрать было нельзя.
— К верхнему посту выезжай! — кричал один.
— Седлай и догоняй живее, — говорил другой.
— С тех ворот ближе выезжать.
— Толкуй тут, — кричал Лукашка, — в средние ворота ехать надо.
— И то, оттуда ближе, — говорил один из казаков, запыленный и на потной лошади.
Лицо у Лукашки было красное, опухшее от вчерашней попойки; папаха была сдвинута
на затылок. Он кричал повелительно, будто был начальник.
— Что такое? Куда? — спросил Оленин, с трудом обращая на себя внимание казаков.
— Абреков ловить едем, засели в бурунах. Сейчас едем, да все народу мало.
И казаки, продолжая кричать и собираться, проехали дальше по улице. Оленину
пришло в голову, что нехорошо будет, если он не поедет; притом он думал рано вернуться.
Он оделся, зарядил пулями ружье, вскочил на кое-как оседланную Ванюшей лошадь и
догнал казаков на выезде из станицы. Казаки, спешившись, стояли кружком и, наливая
чихирю из привезенного бочонка в деревянную чапуру, подносили друг другу и молили
свою поездку. Между ними был и молодой франт хорунжий, случайно находившийся в
станице и принявший начальство над собравшимися девятью казаками. Собравшиеся казаки
все были рядовые, и хотя хорунжий принимал начальнический вид, все слушались только
Лукашку. На Оленина казаки не обращали никакого внимания. И когда все сели на лошадей
и поехали и Оленин подъехал к хорунжему и стал расспрашивать, в чем дело, то хорунжий,
обыкновенно ласковый, относился к нему с высоты своего величия. Насилу, насилу Оленин
мог добиться от него, в чем дело. Объезд, посланный для розыска абреков, застал несколько
горцев верст за восемь от станицы, в бурунах. Абреки засели в яме, стреляли и грозили, что
не отдадутся живыми. Урядник, бывший в объезде с двумя казаками, остался там караулить
их и прислал одного казака в станицу звать других на помощь.
Солнце только что начинало подниматься. Верстах в трех от станицы со всех сторон