Page 83 - Казаки

него показалась кровь. Он вскочил, но опять упал, ругаясь по-русски и по-татарски. Крови на
нем и под ним становилось больше и больше. Казаки подошли к нему и стали распоясывать.
Один из них, Назарка, прежде чем взяться за него, долго не мог вложить шашку в ножны,
попадая не тою стороной. Лезвие шашки было в крови.
Чеченцы, рыжие, с стрижеными усами, лежали убитые и изрубленные. Один только
знакомый, весь израненный, тот самый, который выстрелил в Лукашку, был жив. Он, точно
подстреленный ястреб, весь в крови (из-под правого глаза текла у него кровь), стиснув зубы,
бледный и мрачный, раздраженными, огромными глазами озираясь во все стороны, сидел на
корточках и держал кинжал, готовясь еще защищаться. Хорунжий подошел к нему и боком,
как будто обходя его, быстрым движением выстрелил из пистолета в ухо. Чеченец рванулся,
но не успел и упал.
Казаки, запыхавшись, растаскивали убитых и снимали с них оружие. Каждый из этих
рыжих чеченцев был человек, у каждого было свое особенное выражение. Лукашку понесли
к арбе. Он все бранился по-русски и по-татарски.
— Врешь, руками задушу! От моих рук не уйдешь! Ана сени! — кричал он,
порываясь. Скоро он замолк от слабости.
Оленин уехал домой. Вечером ему сказали, что Лукашка при смерти, по что татарин
из-за реки взялся лечить его травами.
Тела стаскали к станичному правлению. Бабы и мальчишки толпились смотреть на них.
Оленин вернулся сумерками и долго не мог опомниться от всего, что видел; но к ночи
опять нахлынули на него вчерашние воспоминания; он выглянул в окно:
Марьяна ходила из дома в клеть, убираясь по хозяйству. Мать ушла на виноград. Отец
был в правлении. Оленин не дождался, пока она совсем убралась, и пошел к ней. Она была в
хате и стояла спиной к нему. Оленин думал, что она стыдится.
— Марьяна! — сказал он, — а Марьяна! Можно войти к тебе?
Вдруг она обернулась. На глазах ее были чуть заметные слезы. На лице была красивая
печаль. Она посмотрела молча и величаво.
Оленин повторил:
— Марьяна! Я пришел…
— Оставь, — сказала она. Лицо ее не изменилось, но слезы полились у ней из глаз.
— О чем ты? Что ты?
— Что? — повторила она грубым и жестким голосом. — Казаков перебили, вот что.
— Лукашку? — сказал Оленин.
— Уйди, чего тебе надо!
— Марьяна! — сказал Оленин, подходя к ней.
— Никогда ничего тебе от меня не будет.
— Марьяна, не говори, — умолял Оленин.
— Уйди, постылый! — крикнула девка, топнула ногой и угрожающе подвинулась к
нему. И такое отвращение, презрение и злоба выразились на лице ее, что Оленин вдруг
понял, что ему нечего надеяться, что он прежде думал о неприступности этой женщины
— была несомненная правда.
Оленин ничего не сказал ей и выбежал из хаты.

XLII

Вернувшись домой, он часа два неподвижно лежал на постели, потом отправился к
ротному командиру и отпросился в штаб. Не простившись ни с кем и через Ванюшку
расплатившись с хозяевами, он собрался ехать в крепость, где стоял полк. Один дядя Ерошка
провожал его. Они выпили, еще выпили и еще выпили. Так же как во время его проводов из
Москвы, ямская тройка стояла у подъезда. Но Оленин уже не считался, как тогда, сам с
собою и не говорил себе, что все, что он думал и делал здесь, было не то . Он уже не обещал
себе новой жизни. Он любил Марьянку больше, чем прежде, и знал теперь, что никогда не