Page 23 - Леди Макбет Мценского уезда

чепуриться и заигрывать с беленькой Сонеткой. То раскланивается с ней «с нашим
особенным», то улыбается, то, как встретится, норовит обнять да прижать ее. Катерина
Львовна все это видит, и только пуще у нее сердце кипит.
«Уж помириться бы мне с ним, что ли?» – рассуждает, спотыкаясь и земли под собою
не видя, Катерина Львовна.
Но подойти же первой помириться теперь еще более, чем когда-либо, гордость не
позволяет. А тем временем Сергей все неотступнее вяжется за Сонеткой и, уж всем сдается,
что недоступная Сонетка, которая все вьюном вилась, а в руки не давалась, что-то вдруг
будто ручнеть стала.
– Вот ты на меня плакалась, – сказала как-то Катерине Львовне Фиона, – а я что тебе
сделала? Мой случай был, да и прошел, а ты вот за Сонеткой-то глядела б.
«Пропади она, эта моя гордость: непременно нонче же помирюсь», – решила Катерина
Львовна, размышляя уж только об одном, как бы только ловчей взяться за это примирение.
Из этого затруднительного положения ее вывел сам Сергей.
– Ильвовна! – позвал он ее на привале. – Выдь ты нонче ко мне на минуточку ночью:
дело есть. Катерина Львовна промолчала.
– Что ж, может, сердишься еще-не выйдешь? Катерина Львовна опять ничего не
ответила. Но Сергей, да и все, кто наблюдал за Катериной Львовной, видели, что, подходя к
этапному дому, она все стала жаться к старшему ундеру и сунула ему семнадцать копеек,
собранных от мирского подаяния.
– Как только соберу, я вам додам гривну, – упрашивала Катерина Львовна.
Ундер спрятал за обшлаг деньги и сказал:
– Ладно.
Сергей, когда кончились эти переговоры, крякнул и подмигнул Сонетке.
– Ах ты, Катерина Ильвовна! – говорил он, обнимая ее при входе на ступени этапного
дома. – Супротив этой женщины, ребята, в целом свете другой такой нет.
Катерина Львовна и краснела и задыхалась от счастья.
Чуть ночью тихонько приотворилась дверь, как она так и выскочила: дрожит и ищет
руками Сергея по темному коридору.
– Катя моя! – произнес, обняв ее, Сергей.
– Ах ты, злодей ты мой! – сквозь слезы отвечала Катерина Львовна и прильнула к нему
губами.
Часовой ходил по коридору, и, останавливаясь, плевал на свои сапоги, и ходил снова, за
дверями усталые арестанты храпели, мышь грызла перо, под печью, взапуски друг перед
другом, заливались сверчки, а Катерина Львовна все еще блаженствовала.
Но устали восторги, и слышна неизбежная проза.
– Смерть больно: от самой от щиколотки до самого колена кости так и гудут, –
жаловался Сергей, сидя с Катериной Львовной на полу в углу
– Что же делать-то, Сережечка? – расспрашивала она, ютясь под полу его свиты.
– Нешто только в лазарет в Казани попрошусь?
– Ох, чтой-то ты, Сережа?
– А что ж, когда смерть моя больно.
– Как же ты останешься, а меня погонят?
– А что ж делать? трет, так, я тебе говорю, трет, что как в кость вся цепь не въедается.
Разве когда б шерстяные чулки, что ли, поддеть еще, – проговорил Сергей спустя минуту.
– Чулки? у меня еще есть, Сережа, новые чулки.
– Ну, на что! – отвечал Сергей.
Катерина Львовна, ни слова не говоря более, юркнула в камеру, растормошила на нарах
свою сумочку и опять торопливо выскочила к Сергею с парою синих болховских шерстяных
чулок с яркими стрелками сбоку.
– Эдак теперь, ничего будет, – произнес Сергей, прощаясь с Катериной Львовной и
принимая ее последние чулки.