Page 87 - Обломов

Все это наполняло дом и деревню шумом, гамом, стуком, кликами и музыкой.
С одной стороны, Обломовка, с другой — княжеский замок, с широким раздольем
барской жизни, встретились с немецким элементом, и не вышло из Андрея ни доброго
бурша, ни даже филистера.
Отец Андрюши был агроном, технолог, учитель. У отца своего, фермера, он взял
практические уроки в агрономии, на саксонских фабриках изучил технологию, а в
ближайшем университете, где было около сорока профессоров, получил призвание к
преподаванию того, что кое-как успели ему растолковать сорок мудрецов.
Дальше он не пошел, а упрямо поворотил назад, решив, что надо делать дело, и
возвратился к отцу. Тот дал ему сто талеров, новую котомку и отпустил на все четыре
стороны.
С тех пор Иван Богданович не видал ни родины, ни отца. Шесть лет пространствовал
он по Швейцарии, Австрии, а двадцать лет живет в России и благословляет свою судьбу.
Он был в университете и решил, что сын его должен быть также там — нужды нет, что
это будет не немецкий университет, нужды нет, что университет русский должен будет
произвести переворот в жизни его сына и далеко отвести от той колеи, которую мысленно
проложил отец в жизни сына.
А он сделал это очень просто: взял колею от своего деда и продолжил ее, как по
линейке, до будущего своего внука и был покоен, не подозревая, что варьяции Герца, мечты
и рассказы матери, галерея и будуар в княжеском замке обратят узенькую немецкую колею в
такую широкую дорогу, какая не снилась ни деду его, ни отцу, ни ему самому.
Впрочем, он не был педант в этом случае и не стал бы настаивать на своем, он только
не умел бы начертать в своем уме другой дороги сыну.
Он мало об этом заботился. Когда сын его воротился из университета и прожил месяца
три дома, отец сказал, что делать ему в Верхлёве больше нечего, что вон уж даже Обломова
отправили в Петербург, что, следовательно, и ему пора.
А отчего нужно ему в Петербург, почему не мог он остаться в Верхлёве и помогать
управлять имением, — об этом старик не спрашивал себя, он только помнил, что когда он
сам кончил курс ученья, то отец отослал его от себя.
И он отсылал сына — таков обычай в Германии. Матери не было на свете, и
противоречить было некому.
В день отъезда Иван Богданович дал сыну сто рублей ассигнациями.
— Ты поедешь верхом до губернского города, — сказал он. — Там получи от
Калинникова триста пятьдесят рублей, а лошадь оставь у него. Если ж его нет, продай
лошадь, там скоро ярмарка: дадут четыреста рублей и не на охотника. До Москвы доехать
тебе станет рублей сорок, оттуда в Петербург — семьдесят пять, останется довольно. Потом
— как хочешь. Ты делал со мной дела, стало быть знаешь, что у меня есть некоторый
капитал, но ты прежде смерти моей на него не рассчитывай, а я, вероятно, еще проживу лет
двадцать, разве только камень упадет на голову. Лампада горит ярко, и масла в ней много.
Образован ты хорошо: перед тобой все карьеры открыты, можешь служить, торговать, хоть
сочинять, пожалуй, — не знаю, что ты изберешь, к чему чувствуешь больше охоты…
— Да я посмотрю, нельзя ли вдруг по всем, — сказал Андрей.
Отец захохотал изо всей мочи и начал трепать сына по плечу так, что и лошадь бы не
выдержала. Андрей ничего.
— Ну, а если не станет уменья, не сумеешь сам отыскать вдруг свою дорогу,
понадобится посоветоваться, спросить — зайди к Рейнгольду: он научит. О! — прибавил он,
подняв пальцы вверх и тряся головой. Это… это (он хотел похвалить и не нашел слова)…
Мы вместе из Саксонии пришли. У него четырехэтажный дом. Я тебе адрес скажу…
— Не надо, не говори, — возразил Андрей, — я пойду к нему, когда у меня будет
четырехэтажный дом, а теперь обойдусь без него…
Опять трепанье по плечу.
Андрей вспрыгнул на лошадь. У седла были привязаны две сумки: в одной лежал