Page 86 - Обломов

плащ, который подарил ему отец, и замшевые зеленые перчатки — все грубые атрибуты
трудовой жизни.
На беду, Андрюша отлично учился, и отец сделал его репетитором в своем маленьком
пансионе.
Ну, пусть бы так, но он положил ему жалованье, как мастеровому, совершенно
по-немецки: по десяти рублей в месяц, и заставлял его расписываться в книге.
Утешься, добрая мать: твой сын вырос на русской почве — не в будничной толпе, с
бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи была Обломовка:
там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго, там барин не встает с зарей и не
ходит по фабрикам около намазанных салом и маслом колес и пружин.
Да и в самом Верхлёве стоит, хотя бо'льшую часть года пустой, запертой дом, но туда
частенько забирается шаловливый мальчик, и там видит он длинные залы и галереи, темные
портреты на стенах, не с грубой свежестью, не с жесткими большими руками, — видит
томные голубые глаза, волосы под пудрой, белые, изнеженные лица, полные груди, нежные с
синими жилками руки в трепещущих манжетах, гордо положенные на эфес шпаги, видит ряд
благородно-бесполезно в неге протекших поколений, в парче, бархате и кружевах.
Он в лицах проходит историю славных времен, битв, имен, читает там повесть о
старине, не такую, какую рассказывал ему сто раз, поплевывая, за трубкой, отец о жизни в
Саксонии, между брюквой и картофелем, между рынком и огородом…
Года в три раз этот замок вдруг наполнялся народом, кипел жизнью, праздниками,
балами, в длинных галереях сияли по ночам огни.
Приезжали князь и княгиня с семейством: князь, седой старик, с выцветшим
пергаментным лицом, тусклыми навыкате глазами и большим плешивым лбом, с тремя
звездами, с золотой табакеркой, с тростью с яхонтовым набалдашником, в бархатных
сапогах, княгиня — величественная красотой, ростом и объемом женщина, к которой,
кажется, никогда никто не подходил близко, не обнял, не поцеловал ее, даже сам князь, хотя
у ней было пятеро детей.
Она казалась выше того мира, в который нисходила в три года раз, ни с кем не
говорила, никуда не выезжала, а сидела в угольной зеленой комнате с тремя старушками, да
через сад, пешком, по крытой галерее, ходила в церковь и садилась на стул за ширмы.
Зато в доме, кроме князя и княгини, был целый, такой веселый и живой мир, что
Андрюша детскими зелененькими глазками своими смотрел вдруг в три или четыре разные
сферы, бойким умом жадно и бессознательно наблюдал типы этой разнородной толпы, как
пестрые явления маскарада.
Тут были князья Пьер и Мишель, из которых первый тотчас преподал Андрюше, как
бьют зорю в кавалерии и пехоте, какие сабли и шпоры гусарские и какие драгунские, каких
мастей лошади в каждом полку и куда непременно надо поступить после ученья, чтоб не
опозориться.
Другой, Мишель, только лишь познакомился с Андрюшей, как поставил его в позицию
и начал выделывать удивительные штуки кулаками, попадая ими Андрюше то в нос, то в
брюхо, потом сказал, что это английская драка.
Дня через три Андрей, на основании только деревенской свежести и с помощью
мускулистых рук, разбил ему нос и по английскому и по русскому способу, без всякой
науки, и приобрел авторитет у обоих князей.
Были еще две княжны, девочки одиннадцати и двенадцати лет, высокенькие, стройные,
нарядно одетые, ни с кем не говорившие, никому не кланявшиеся и боявшиеся мужиков.
Была их гувернантка, m-lle Ernestine, которая ходила пить кофе к матери Андрюши и
научила делать ему кудри. Она иногда брала его голову, клала на колени и завивала в
бумажки до сильной боли, потом брала белыми руками за обе щеки и целовала так ласково!
Потом был немец, который точил на станке табакерки и пуговицы, потом учитель
музыки, который напивался от воскресенья до воскресенья, потом целая шайка горничных,
наконец стая собак и собачонок.