Page 67 - Преступление и наказание

знал по собственному опыту.
Что же касается пышной дамы, то вначале она так и затрепетала от грома и молнии; но
странное дело: чем многочисленнее и крепче становились ругательства, тем вид ее
становился любезнее, тем очаровательнее делалась ее улыбка, обращенная к грозному
поручику. Она семенила на месте и беспрерывно приседала, с нетерпением выжидая, что
наконец-то и ей позволят ввернуть свое слово, и дождалась.
— Никакой шум и драки у меня не буль, господин капитэн, — затараторила она вдруг,
точно горох просыпали, с крепким немецким акцентом, хотя и бойко по-русски, — и
никакой, никакой шкандаль, а они пришоль пьян, и это я всё расскажит, господин капитэн, а
я не виноват… у меня благородный дом, господин капитэн, и благородное обращение,
господин капитэн, и я всегда, всегда сама не хотель никакой шкандаль. А они совсем
пришоль пьян и потом опять три путилки спросил, а потом один поднял ноги и стал ногом
фортепьян играль, и это совсем нехорошо в благородный дом, и он ганц фортепьян ломаль, и
совсем, совсем тут нет никакой манир, и я сказаль. А он путилку взял и стал всех сзади
путилкой толкаль. И тут как я стал скоро дворник позваль и Карль пришоль, он взял Карль и
глаз прибиль, и Генриет тоже глаз прибиль, а мне пять раз щеку биль. И это так неделикатно
в благородный дом, господин капитэн, и я кричаль. А он на канав окно отворяль и стал в
окно, как маленькая свинья, визжаль; и это срам. И как можно в окно на улиц, как маленькая
свинья, визжаль; и это срам. Фуй-фуй-фуй! И Карль сзади его за фрак от окна таскаль и тут,
это правда, господин капитэн, ему зейн рок изорваль. И тогда он кричаль, что ему
пятнадцать целковых ман мус штраф платиль. И я сама, господин капитэн, пять целковых
ему зейнрок платиль. И это неблагородный гость, господин капитэн, и всякой шкандаль
делаль! Я, говориль, на вас большой сатир гедрюкт будет, потому я во всех газет могу про
вас всё сочиниль.
— Из сочинителей, значит?
— Да, господин капитэн, и какой же это неблагородный гость, господин капитэн, когда
в благородный дом…
— Ну-ну-ну! Довольно! Я уж тебе говорил, говорил, я ведь тебе говорил…
— Илья Петрович! — снова значительно проговорил письмоводитель. Поручик быстра
взглянул на него; письмоводитель слегка кивнул головой.
— …Так вот же тебе, почтеннейшая Лавиза Ивановна, мой последний сказ, и уж это в
последний раз, — продолжал поручик. — Если у тебя еще хоть один только раз в твоем
благородном доме произойдет скандал, так я тебя самое на цугундер, как в высоком слоге
говорится. Слышала? Так литератор, сочинитель, пять целковых в «благородном доме» за
фалду взял? Вон они, сочинители! — и он метнул презрительный взгляд на
Раскольникова. — Третьего дня в трактире тоже история: пообедал, а платить не желает; «я,
дескать, вас в сатире за то опишу». На пароходе тоже другой, на прошлой неделе, почтенное
семейство статского советника, жену и дочь, подлейшими словами обозвал. Из кондитерской
намедни в толчки одного выгнали. Вот они каковы, сочинители, литераторы, студенты,
глашатаи… тьфу! А ты пошла! Я вот сам к тебе загляну… тогда берегись! Слышала?
Луиза Ивановна с уторопленною любезностью пустилась приседать на все стороны и,
приседая, допятилась до дверей; но в дверях наскочила задом на одного видного офицера, с
открытым свежим лицом и с превосходными густейшими белокурыми бакенами. Это был
сам Никодим Фомич, квартальный надзиратель. Луиза Ивановна поспешила присесть чуть не
до полу и частыми мелкими шагами, подпрыгивая, полетела из конторы.
— Опять грохот, опять гром и молния, смерч, ураган! — любезно и дружески
обратился Никодим Фомич к Илье Петровичу, — опять растревожили сердце, опять закипел!
Еще с лестницы слышал.
— Да што! — с благородною небрежностию проговорил Илья Петрович (и даже не
што, а как-то: «Да-а шта-а!»), переходя с какими-то бумагами к другому столу и картинно
передергивая с каждым шагом плечами, куда шаг, туда и плечо; — вот-с, изволите видеть:
господин сочинитель, то бишь студент, бывший то есть, денег не платит, векселей надавал,