Page 175 - СКАЗКИ

. . . . . . . . . .

Крамольников воротился домой удрученный, почти испуганный.
Что отныне он был осужден на одиночество – это он сознавал. Не потому он был
одинок, что у него не было читателя, который ценил, а быть может, и любил его, а потому,
что он утратил всякое общение с своим читателем. Этот читатель был далеко и разорвать
связывающие его узы не мог. Напротив, был другой читатель, ближний, который во всякое
время имел возможность зажалить Крамольникова до смерти. Этот остался налицо и нагло
выражал, что самая немота Крамольникова ему ненавистна.
Смутно проносилось в его уме, что во всех отступничествах, которых он был
свидетелем, кроется не одно личное предательство, а целый подавляющий порядок вещей.
Что все эти вчерашние свободные мыслители, которые еще недавно так дружелюбно жали
ему руки, а сегодня чураются его, как чумы, делают это не только страха ради иудейска, но
потому, что их придавило.
Их придавила жажда жизни; а так как жажда эта вполне законна и естественна, то
Крамольникову становилось страшно при этой мысли. «Неужто, – спрашивал он себя, – для
того, чтобы удержать за собой право на существование, нужно пройти сквозь позорное и
жестокое иго? Неужто в этом загадочном мире только то естественно, что идет вразрез с
самыми заветными и дорогими стремлениями души?»
Или опять: почти всякий из недавних его собеседников ссылался на семью; один
говорил: «Жена принарядиться любит»; другой: «Жена» – и больше ничего… Но особенно
тяжко выходило это у Воробушкина, Семья ему душу рвала. Вероятно, он лишал себя всего,
плохо ел, плохо спал, добывал на стороне работишку – все ради семьи. И, за всем тем,
добывал так мало, что только самоотверженность Лукерьи Васильевны (жены Воробушкина)
помогала переносить эту нужду. И вот, ради этого малого, ради нищенской подачки…
Что же это такое? Что такое семья? Как устроиться с семейным началом? Как сделать,
чтобы оно не было для человека египетской язвой, не тянуло его во все стороны, не мешало
быть гражданином?
Крамольников думал-думал, и вдруг словно кольнуло его.
«Отчего же, – говорил ему внутренний голос, – эти жгучие вопросы не представлялись
тебе так назойливо прежде, как представляются теперь? Не оттого ли, что ты был прежде
раб, сознававший за собой какую-то мнимую силу, а теперь ты раб бессильный,
придавленный? Отчего, ты не шел прямо и не самоотвергался? Отчего ты подчинял себя
какой-то профессии, которая давала тебе положение, связи, друзей, а не спешил туда, откуда
раздавались стоны? Отчего ты не становился лицом к лицу с этими стонами, а волновался
ими только отвлеченно?
Из-под пера твоего лился протест, но ты облекал его в такую форму, которая делала его
мертворожденным. Все, против чего ты протестовал, – все это и поныне стоит в том же виде,
как и до твоего протеста.
Твой труд был бесплоден. Это был труд адвоката, у которого язык измотался среди
опутывающих его лжей. Ты протестовал, но не указал ни того, что нужно делать, ни того, как
люди шли вглубь и погибали, а ты слал им вслед свое сочувствие. Но это было пленное
раздражение мысли – раздражение, положим, доброе, но все-таки только раздражение. Ты
даже тех людей, которые сегодня так нагло отвернулись от тебя, – ты и их не сумел понять.
Ты думал, что вчера они были иными, нежели сегодня.
Правда, ты не способен идти следом за этими людьми; ты не способен изменить тем
добрым раздражениям, которые с молодых ногтей вошли тебе в плоть и кровь. Это, конечно,
зачтется тебе… где и когда? Но теперь, когда тебя со всех сторон обступила старость, с ее
недугами, рассуди сам. что тебе предстоит?..»

---