Page 171 - СКАЗКИ

электрическая струя пронизала…
Не нужно! не нужно! не нужно!

. . . . . . . . . .

Сначала он подумал: «Какой вздор!» – и взялся за перо. Но когда он хотел продолжать
начатую работу, то сразу убедился, что, действительно, ему предстоит провести черту и под
нею написать: Не нужно!!
Он понял, что все оставалось по-прежнему, – только душа у него запечатана note_216.
Отныне он волен производить свойственные ревизской душе отправления; волен, пожалуй,
мыслить; но все это ни к чему. У него отнято главное, что составляло основу и сущность его
жизни: отнята та лучистая сила, которая давала ему возможность огнем своего сердца
зажигать сердца других.
Он стоял изумленный; смотрел и не видел; искал и не находил. Что-то бесконечно
мучительное жгло его внутренности… А в воздухе между тем носился нелепо-озорной
шепот: «Поймали, расчухали, уличили!»
– Что такое? что такое случилось?
Положительно, душа его была запечатана. Как у всякого убежденного и верящего
человека, у Крамольникова был внутренний храм, в котором хранилось сокровище его души.
Он не прятал этого сокровища, не считал его своею исключительною собственностью, но
расточал его. В этом, по его мнению, замыкался весь смысл человеческой жизни. Без этой
деятельной силы, которая, наделяя человека потребностью источать из себя свет и добро, в
то же время делает его способным воспринимать свет и добро от других, – человеческое
общество уподобилось бы кладбищу. Это было бы не общество, а склад трупов… И вот
теперь трупный период для него наступил. Обмену света и добра пришел конец. И сам он,
Крамольников, – труп, и те, к которым он так недавно обращался, как к источнику живой
воды для своей деятельности, – тоже трупы… Никогда, даже в воображении, не представлял
он себе несчастия столь глубокого.
Крамольников был коренной пошехонский литератор, у которого не было никакой
иной привязанности, кроме читателя, никакой иной радости, кроме общения с читателем.
Читатель не олицетворялся для него в какой-нибудь материальной форме и тем не менее
всегда предстоял перед ним. В этой привязанности к отвлеченной личности было что-то
исключительное, до болезненности страстное. Целые десятки лет она одна питала его и с
каждым годом делалась все больше и больше настоятельною. Наконец пришла старость, и
все блага жизни, кроме одного, высшего и существеннейшего, окончательно сделались для
него безразличными, ненужными…
И вдруг, в эту минуту, – рухнуло и последнее благо. Разверзлась темная пропасть и
поглотила то «единственное», которое давало жизни смысл…
В литературное цехе такие, направленные исключительно в одну сторону, личности по
временам встречаются. Смолоду так односторонне слагается их жизнь, что какие бы
случайности ни сталкивали их с фаталистически обозначенной колеи, уклонение никогда не
бывает ни серьезно, ни продолжительно. Под грудами наносного хлама продолжает течь
настоящая жильная струя. Все разнообразие жизни представляется фиктивным; весь интерес
ее сосредоточивается в одной светящей точке. Никогда они не дают себе отчета в том, какого
рода случайности ждут на пути, никогда не предусматривают, не стараются обеспечить тыл,
не предпринимают разведок, не справляются с бывшими примерами. Не потому, чтобы

note_216
Он понял, что все оставалось по-прежнему,– только душа у него запечатана.– Тяжелые переживания
Крамольникова, лишившегося возможности «огнем своего сердца зажигать сердца других», представляют
собою художественно объективированное выражение переживаний самого Салтыкова, вызванных закрытием в
1884 г. журнала «Отечественные записки».