Page 133 - Война и мир 1 том

– Отчего же кровь-то на станине? – спросил Тушин.
– Это офицер, ваше благородие, окровянил, – отвечал солдат-артиллерист, обтирая
кровь рукавом шинели и как будто извиняясь за нечистоту, в которой находилось орудие.
Насилу, с помощью пехоты, вывезли орудия в гору, и достигши деревни Гунтерсдорф,
остановились. Стало уже так темно, что в десяти шагах нельзя было различить мундиров
солдат, и перестрелка стала стихать. Вдруг близко с правой стороны послышались опять
крики и пальба. От выстрелов уже блестело в темноте. Это была последняя атака французов,
на которую отвечали солдаты, засевшие в дома деревни. Опять всё бросилось из деревни, но
орудия Тушина не могли двинуться, и артиллеристы, Тушин и юнкер, молча
переглядывались, ожидая своей участи. Перестрелка стала стихать, и из боковой улицы
высыпали оживленные говором солдаты.
– Цел, Петров? – спрашивал один.
– Задали, брат, жару. Теперь не сунутся, – говорил другой.
– Ничего не видать. Как они в своих-то зажарили! Не видать; темь, братцы. Нет ли
напиться?
Французы последний раз были отбиты. И опять, в совершенном мраке, орудия Тушина,
как рамой окруженные гудевшею пехотой, двинулись куда-то вперед.
В темноте как будто текла невидимая, мрачная река, всё в одном направлении, гудя
шопотом, говором и звуками копыт и колес. В общем гуле из-за всех других звуков яснее
всех были стоны и голоса раненых во мраке ночи. Их стоны, казалось, наполняли собой весь
этот мрак, окружавший войска. Их стоны и мрак этой ночи – это было одно и то же. Через
несколько времени в движущейся толпе произошло волнение. Кто-то проехал со свитой на
белой лошади и что-то сказал, проезжая. Что сказал? Куда теперь? Стоять, что ль?
Благодарил, что ли? – послышались жадные расспросы со всех сторон, и вся движущаяся
масса стала напирать сама на себя (видно, передние остановились), и пронесся слух, что
велено остановиться. Все остановились, как шли, на середине грязной дороги.
Засветились огни, и слышнее стал говор. Капитан Тушин, распорядившись по роте,
послал одного из солдат отыскивать перевязочный пункт или лекаря для юнкера и сел у огня,
разложенного на дороге солдатами. Ростов перетащился тоже к огню. Лихорадочная дрожь
от боли, холода и сырости трясла всё его тело. Сон непреодолимо клонил его, но он не мог
заснуть от мучительной боли в нывшей и не находившей положения руке. Он то закрывал
глаза, то взглядывал на огонь, казавшийся ему горячо-красным, то на сутуловатую слабую
фигуру Тушина, по-турецки сидевшего подле него. Большие добрые и умные глаза Тушина с
сочувствием и состраданием устремлялись на него. Он видел, что Тушин всею душой хотел
и ничем не мог помочь ему.
Со всех сторон слышны были шаги и говор проходивших, проезжавших и кругом
размещавшейся пехоты. Звуки голосов, шагов и переставляемых в грязи лошадиных копыт,
ближний и дальний треск дров сливались в один колеблющийся гул.
Теперь уже не текла, как прежде, во мраке невидимая река, а будто после бури
укладывалось и трепетало мрачное море. Ростов бессмысленно смотрел и слушал, что
происходило перед ним и вокруг него. Пехотный солдат подошел к костру, присел на
корточки, всунул руки в огонь и отвернул лицо.
– Ничего, ваше благородие? – сказал он, вопросительно обращаясь к Тушину. – Вот
отбился от роты, ваше благородие; сам не знаю, где. Беда!
Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и,
обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти
повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и
дрались, выдергивая друг у друга какой-то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой,
и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.