Page 138 - Война и мир 1 том

зачислен в дипломатический корпус и сделан камер-юнкером. Теперь дипломатическая
дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти
слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий
перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его
речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [ Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня
благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты
свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора
удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так-так, моя душа.
А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь
Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я
получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые
князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила
Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал),
которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было
столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности,
торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого-то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в
поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей
был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил
проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом.
Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе
толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в
общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он
говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными,
пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит,
и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни
говорил он, всё выходило charmant [ очаровательно] . Ежели даже Анна Павловна не
говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его
скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую
записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle
Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [ у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда
не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась
какая-то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала
его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе
понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала
Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина
и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о
том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело
против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти,
относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа
Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною
отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть,
которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне.