Page 186 - Двенадцать стульев

скончался».

Воробьянинов размотал слегка измазанное полотенце, бросил его, потом осторожно
положил бритву на пол и удалился, тихо прикрыв дверь.

Очутившись на улице, Ипполит Матвеевич насупился и, бормоча: «Брильянты все мои, а
вовсе не шесть процентов», пошел на Каланчевскую площадь.

У третьего окна от парадного подъезда железнодорожного клуба Ипполит Матвеевич
остановился. Зеркальные окна нового здания жемчужно серели в свете подступавшего
утра. В сыром воздухе звучали глуховатые голоса маневровых паровозов. Ипполит
Матвеевич ловко вскарабкался на карниз, толкнул раму и бесшумно прыгнул в коридор.
Легко ориентируясь в серых предрассветных залах клуба, Ипполит Матвеевич проник в
шахматный кабинет и, зацепив головой висевший на стене портрет Эммануила Ласкера,
подошел к стулу. Он не спешил. Опешить ему было некуда. За ним никто не гнался.

Гроссмейстер О. Бендер спал вечным сном в розовом особняке на Сивцевом Бражке.
Ипполит Матвеевич сел на пол, обхватил стул своими жилистыми ногами и с
хладнокровием дантиста стал выдергивать из стула медные гвозди, не пропуская ни
одного. На шестьдесят втором гвозде работа его кончилась. Английский ситец и рогожка
свободно лежали на обивке стула.

Стоило только поднять их, чтобы увидеть футляры, футлярчики и ящички, наполненные
драгоценными камнями.

«Сейчас же на автомобиль, — подумал Ипполит Матвеевич, обучившийся житейской
мудрости в школе великого комбинатора, — на вокзал. И на польскую границу. За какой-
нибудь камешек меня переправят на ту сторону, а там...»

И, желая поскорее увидеть, что будет «там», Ипполит Матвеевич сдернул со стула ситец и
рогожку. Глазам его открылись пружины, прекрасные английские пружины, и набивка,
замечательная набивка, довоенного качества, какой теперь нигде не найдешь. Но больше
ничего в стуле не содержалось. Ипполит Матвеевич машинально разворошил обивку и
целых полчаса просидел, не выпуская стула из цепких ног и тупо повторяя:

— Почему же здесь ничего нет? Этого не может быть! Этого не может быть!
Было уже почти светло, когда Воробьянинов, бросив все, как было, в шахматном кабинете,
забыв там плоскогубцы и фуражку с золотым клеймом несуществующего яхт- клуба, никем
не замеченный, тяжело и устало вылез через окно на улицу.
— Этого не может быть, — повторял он, отойдя на квартал. — Этого не может быть!

И он вернулся назад к клубу и стал разгуливать вдоль его больших окон, шевеля губами:

— Этого не может быть! Этого не может быть! Этого не может быть.
Изредка он вскрикивал и хватался за мокрую от утреннего тумана голову. Вспоминая все
события ночи, он тряс седыми космами. Брильянтовое возбуждение оказалось слишком
сильным средством: он одряхлел в пять минут.
— Ходют тут, ходют всякие, — услышал Воробьянинов над своим ухом.

Он увидел сторожа в брезентовой спецодеждой в холодных сапогах. Сторож был очень стар
и, как видно, добр.
— Ходют и ходют, — общительно говорил старик, которому надоело ночное одиночество,
— и вы тоже, товарищ, интересуетесь. И верно. Клуб у нас, можно сказать,
необыкновенный.

Ипполит Матвеевич страдальчески смотрел на румяного старика.
— Да, — сказал старик, — необыкновенный этот клуб. Другого такого нигде нет-у.

— А что же в нем такого необыкновенного? — спросил Ипполит Матвеевич, собираясь с
мыслями.