Page 197 - Три товарища

убогое, голое существование. Я вспомнил о драке, которая произошла сегодня, думал о
том, что видел в последние недели, обо всем, что уже сделал… А потом я подумал о Пат
и вдруг почувствовал, что из всего этого ничего не выйдет. Я чересчур размахнулся, а
жизнь стала слишком пакостной для счастья, оно не могло длиться, в него больше не
верилось… Это была только передышка, но не приход в надежную гавань.

Мы поднялись по лестнице и открыли дверь. В передней Хассе остановился.
— Значит, до свидания…

— Поешьте что-нибудь, — сказал я.
Покачав головой, он виновато улыбнулся и пошел в свою пустую, темную комнату. Я
посмотрел ему вслед. Затем зашагал по длинной кишке коридора. Вдруг я услышал
тихое пение, остановился и прислушался. Это не был патефон Эрны Бениг, как мне
показалось сначала, это был голос Пат. Она была одна в своей комнате и пела. Я
посмотрел на дверь, за которой скрылся Хассе, затем снова подался вперед и продолжал
слушать. Вдруг я сжал кулаки. Проклятье! Пусть все это тысячу раз только передышка, а
не гавань, пусть это тысячу раз невероятно. Но ведь именно поэтому счастье было снова
и снова таким ошеломляющим, непостижимым, бьющимся через край…
Пат не слышала, как я вошел. Она сидела на полу перед зеркалом и примеряла шляпку
— маленький черный ток. На ковре стояла лампа. Комната была полна теплым,
коричневато-золотистым сумеречным светом, и только лицо Пат было ярко освещено.
Она придвинула к себе стул, с которого свисал шелковый лоскуток. На сиденье стула
поблескивали ножницы.
Я замер в дверях и смотрел, как серьезно она мастерила свой ток. Она любила
располагаться на полу, и несколько раз, приходя вечером домой, я заставал ее
заснувшей с книгой в руках где-нибудь в уголке, рядом с собакой.

И теперь собака лежала около нее и тихонько заворчала. Пат подняла глаза и увидела
меня в зеркале. Она улыбнулась, и мне показалось, что весь мир стал светлее. Я прошел
в комнату, опустился за ее спиной на колени и — после всей грязи этого дня —
прижался губами к ее теплому, мягкому затылку.
Она подняла ток.

— Я переделала его, милый. Нравится тебе так?

— Совершенно изумительная шляпка, — сказал я.
— Но ведь ты даже не смотришь! Сзади я срезала поля, а спереди загнула их кверху.
— Я прекрасно все вижу, — сказал я, зарывшись лицом в ее волосы. — Шляпка такая,
что парижские модельеры побледнели бы от зависти, увидев ее.
— Робби! — Смеясь, она оттолкнула меня. — Ты в этом ничего не смыслишь. Ты вообще
когда-нибудь замечаешь, как я одета?
— Я замечаю каждую мелочь, — заявил я и подсел к ней совсем близко, правда стараясь
прятать свой разбитый нос в тени.
— Вот как? А какое платье было на мне вчера вечером?

— Вчера? — Я попытался вспомнить, но не мог.
— Я так я думала, дорогой мой! Ты ведь вообще почти ничего обо мне не знаешь.

— Верно, — сказал я, — но в этом и состоит вся прелесть. Чем больше люди знают друг о
друге, тем больше у них получается недоразумений. И чем ближе они сходятся, тем
более чужими становятся. Вот возьми Хассе и его жену: они знают друг о друге все, а
отвращения между ними больше, чем между врагами.
Она надела маленький черный ток, примеряя его перед зеркалом.

— Робби, то, что ты говоришь, верно только наполовину.