Page 199 - Три товарища

XX
Август был теплым и ясным, и в сентябре погода оставалась почти летней. Но в конце
месяца начались дожди, над городом непрерывно висели низкие тучи, с крыш капало,
задули резкие осенние ветры, и однажды ранним воскресным утром, когда я проснулся и
подошел к окну, я увидел, что листва на кладбищенских деревьях пожелтела и
появились первые обнаженные ветви.
Я немного постоял у окна. В последние месяцы, с тех пор как мы возвратились из
поездки к морю, я находился в довольно странном состоянии: все время, в любую минуту
я думал о том, что осенью Пат должна уехать, но я думал об этом так, как мы думаем о
многих вещах, — о том, что годы уходят, что мы стареем и что нельзя жить вечно.
Повседневные дела оказывались сильнее, они вытесняли все мысли, и, пока Пат была
рядом, пока деревья еще были покрыты густой зеленой листвой, такие слова, как осень,
отъезд и разлука, тревожили не больше, чем бледные тени на горизонте, и заставляли
меня еще острее чувствовать счастье близости, счастье все еще продолжающейся жизни
вдвоем.

Я смотрел на кладбище, мокнущее под дождем, на могильные плиты, покрытые
грязноватыми коричневыми листьями. Туман, это бледное животное, высосал за ночь
зеленый сок из листьев. Теперь они свисали с ветвей поблекшие и обессиленные,
каждый порыв ветра срывал все новые и новые, гоня их перед собой, — и как острую,
режущую боль я вдруг впервые почувствовал, что разлука близка, что вскоре она станет
реальной, такой же реальной, как осень, прокравшаяся сквозь кроны деревьев и
оставившая на них свои желтые следы.
В смежной комнате все еще спала Пат. Я подошел к двери и прислушался. Она спала
спокойно, не кашляла. На минуту меня охватила радостная надежда, — я представил
себе: сегодня или завтра позвонит Жаффе и скажет, что ей не надо уезжать, — но потом
вспомнились ночи, когда я слышал ее тихое свистящее дыхание, приглушенный хрип, то
мерно возникавший, то исчезавший, как звук далекой тонкой пилы, — и надежда
погасла так же быстро, как и вспыхнула.

Я вернулся к окну и снова стал смотреть на дождь. Потом присел к письменному столу и
принялся считать деньги. Я прикидывал, на сколько их хватит для Пат, окончательно
расстроился и спрятал кредитки.
Я посмотрел на часы. Было около семи. До пробуждения Пат оставалось еще по крайней
мере два часа. Я быстро оделся, чтобы успеть еще немного поездить. Это было лучше,
чем торчать в комнате наедине со своими мыслями.
Я пошел в мастерскую, сел в такси и медленно поехал по улицам. Прохожих было
немного. В рабочих районах тянулись длинные ряды доходных домов-казарм.
Неприютные и заброшенные, они стояли под дождем, как старые скорбные проститутки.
Штукатурка на грязных фасадах обвалилась, в сером утреннем свете безрадостно
поблескивали мутные стекла окон, а стены зияли множеством желтовато-серых дыр,
словно изъеденные язвами.

Я пересек старую часть города и подъехал к собору. Остановив машину у заднего входа,
я вышел. Сквозь тяжелую дубовую дверь приглушенно доносились звуки органа.
Служили утреннюю мессу, и по мелодии я понял, что началось освящение святых
даров, — до конца богослужения оставалось не менее двадцати минут.
Я вошел в сад. Он тонул в сероватом свете. Розы еще цвели, с кустов стекали капли
дождя. Мой дождевик был довольно просторен, и я мог удобно прятать под ним
срезанные ветки. Несмотря на воскресный день, в саду было безлюдно, и я
беспрепятственно отнес в машину охапку роз, затем вернулся за второй. Когда она уже
была под плащом, я услышал чьи-то шаги. Крепко прижимая к себе букет, я остановился
перед одним из барельефов крестного пути и сделал вид, что молюсь.

Человек приблизился, но не прошел мимо, а остановился. Почувствовав легкую
испарину, я углубился в созерцание барельефа, перекрестился и медленно пошел к
другому изображению, чуть поодаль от галереи. Шаги последовали за мной и вновь
замерли. Я не знал, что делать. Сразу идти дальше я не мог. Надо было остаться на