Page 41 - Три товарища

умиления.
— Правильно ответить на ваш вопрос можно будет только лет через двадцать —
тридцать, — сказал я и покосился на телефон. Только бы мне не позвонили теперь, когда
все тут собрались.

— Нет, вы как следует вглядитесь в него, — требовательно обратилась ко мне фрау
Хассе.
Я вгляделся. Младенец как младенец. Ничего особенного я в нем обнаружить не мог.
Разве что страшно маленькие ручонки. Было странно подумать, что когда-то и я был
таким крохотным.

— Бедненький, — сказал я. — Ведь совсем не представляет себе, что его ждет. Хотел бы
я знать, к какой войне он поспеет.

— Как злобно! — воскликнула фрау Залевски. — Неужели вы настолько бесчувственный
человек?

— Напротив, — возразил я, — чувств у меня хоть отбавляй, иначе эта мысль просто не
пришла бы мне в голову.

С этим я ретировался к себе в комнату.
Через десять минут раздался телефонный звонок. Услышав свое имя, я вышел в коридор.
Конечно, все общество еще было там! Дамы и не подумали разойтись, когда я приложил
трубку к уху и услышал голос Патриции Хольман, благодарившей меня за цветы. И вдруг
младенец, сытый no горло этим сюсюканьем и кривляньем и, видимо, самый разумный
из всех, огласил коридор душераздирающим ревом.
— Извините, — с отчаяньем проговорил я в телефон, — тут разбушевался один младенец,
но он не мой.

Дамы шипели, словно клубок гигантских змей, — так они пытались утихомирить
разоравшегося сосунка. Только сейчас я заметил, что младенец и в самом деле
особенный: его легкие, вероятно, простирались до бедер — иначе нельзя было объяснить
просто-таки оглушительную громкость его голоса. Я оказался в трудном положении; с
бешенством глядел на моих соседок, охваченных неодолимым комплексом материнства,
и одновременно пытался произносить в трубку приветливые слова. От пробора до
кончика носа я был сама гроза, а от носа до подбородка — мирным пейзажем под
весенним солнышком. Я так и не понял, каким образом, несмотря ни на что, я ухитрился
назначить ей свидание на следующий вечер.
— Вам бы следовало поставить здесь звуконепроницаемую телефонную будку, — сказал я
фрау Залевски.
— А зачем? Разве у вас так много секретов? — не растерявшись отпарировала она.

Я промолчал и убрался восвояси. Не следует затевать ссоры с женщиной, в которой
пробудились материнские чувства. На ее стороне вся мораль мира.

Мы договорились встретиться вечером у Готтфрида. Закусив в небольшом ресторане, я
отправился к нему. По пути зашел в один из самых дорогих магазинов мужских мод и
купил себе роскошный галстук. Мне казалось странным, что все прошло так гладко, и я
дал себе слово быть на следующий день не менее серьезным, чем, скажем, генеральный
директор погребальной конторы.

Жилище Готтфрида мы считали своего рода достопримечательностью. Оно было сплошь
увешано сувенирами, собранными им во время скитаний по Южной Америке. Пестрые
циновки на стенах, несколько масок, засушенный человеческий череп, причудливые
глиняные горшки, копья и — самое главное — великолепная коллекция фотографий,
занимавшая целую стену. Со снимков на вас смотрели юные индианки и креолки —
красивые, смуглые и гибкие девушки, непостижимо очаровательные и непринужденные.

Кроме Ленца и Кестера здесь были Браумюллер и Грау. Тео Браумюллер, человек с
загорелой, медноцветной плешью, примостившись на спинке дивана, восторженно