Page 42 - Три товарища

разглядывал фотографическую коллекцию Готтфрида. Гонщик одной автомобильной
фирмы, он уже давно дружил с Кестером. Шестого числа ему предстояло участвовать в
гонке, на которую Отто записал «Карла».
Грузный, расплывшийся и довольно сильно подвыпивший Фердинанд Грау сидел за
столом. Он сгреб меня своей здоровенной лапой и прижал к себе.
— Робби, — пробасил он, — ты-то зачем здесь, среди нас — потерянных людей? Нечего
тебе тут делать. Уходи отсюда! Спасайся! Ты еще не погиб!

Я посмотрел на Ленца. Он подмигнул мне.
— Фердинанд здорово наклюкался. Уже второй день он пропивает чью-то дорогую
покойницу. Продал ее портрет и сразу получил гонорар.
Фердинанд Грау был художником. Он давно околел бы с голода, если бы не его особая
специализация: по заказам благочестивых родственников он писал с фотографий
умерших замечательные по сходству портреты. Этим он жил, и совсем неплохо. Но его
отличные пейзажи не покупал никто. Может, поэтому в словах Фердинанда всегда
слышался оттенок пессимизма.
— На сей раз, Робби, это был владелец трактира, — сказал он. — Трактирщик, который
получил наследство от тетки, торговавшей оливковым маслом и уксусом. — Его
передернуло. — Просто ужасно!

— Послушай, Фердинанд, — вмешался Ленц, — зачем такие сильные выражения? Разве
тебя не кормит самое прекрасное из человеческих качеств — благочестие?

— Ерунда! — возразил Грау. — Кормлюсь я за счет того, что у людей иногда
пробуждается сознание собственной вины. А благочестие — это как раз и есть сознание
своей вины. Человеку хочется оправдаться перед самим собой за то, что он причинил
или пожелал тому или другому дорогому покойнику. — Он медленно провел ладонью по
разгоряченному лицу. — Ты и не подозреваешь, сколько раз мой трактирщик желал
своей тетушке сыграть в ящик. Зато теперь он заказывает ее портрет в самых
изысканных тонах и вешает этот портрет над диваном. Так она ему больше нравится.
Благочестие! Обычно человек вспоминает о своих добрых свойствах, когда уже слишком
поздно. Но он все равно растроган — вот, мол, каким благородным мог бы я быть. Он
умилен, кажется себе добродетельным. Добродетель, доброта, благородство, — он
махнул своей огромной ручищей, — пусть все это будет у других. Тогда их легче обвести
вокруг пальца.

Ленц усмехнулся.

— Ты расшатываешь устои человеческого общества, Фердинанд!
— Стяжательство, страх и продажность — вот устои человеческого общества, — ответил
Грау. — Человек зол, но он любит добро… когда его творят другие… — Он протянул
Ленцу свой стакан. — Вот, а теперь налей мне и перестань болтать. Дай и другим
вставить словечко.

Я перелез через диван к Кестеру. Меня внезапно осенило.
— Отто, сделай мне одолжение. Завтра вечером мне понадобится «кадиллак».

Браумюллер оторвался от фотографии почти совсем обнаженной креольской
танцовщицы, которую уже давно и усердно сверлил взглядом.

— Ты что — научился поворачивать направо и налево? До сих пор мне казалось, что ты
можешь ехать только прямо, да и то если кто-то ведет машину вместо тебя.

— Ты, Тео, помалкивай, — возразил я. — На гонках шестого числа мы сделаем из тебя
котлету.
От хохота Браумюллер начал кудахтать.

— Так как же, Отто? — взволнованно спросил я.