Page 131 - Архипелаг ГУЛаг

Обречённость — вот что было их существование все годы войны и чужбины, и никакого
выхода никуда.
Гитлер и его окружение, уже отовсюду отступая, уже накануне гибели — всё так же не
могли преодолеть своего стойкого недоверия к отдельным русским формированиям,
решиться на тень независимой, не подчинённой им России. Лишь в треске последнего
крушения, в сентябре 1944, Гиммлер дал согласие на создание РОА из целостных русских
дивизий, даже со своей малой авиацией, а в ноябре 1944 был разрешён поздний спектакль:
созыв Комитета Освобождения Народов России. Только с осени 1944 генерал Власов и
получил первую как будто реальную возможность действовать— заведомо позднюю.
Федералистский принцип тоже не привлёк многих: освобождённый немцами из тюрьмы
(тоже в 1944) Бандера уклонился от союза с Власовым; сепаратистские национальные части
видели во Власове русского империалиста и не хотели подпасть под его контроль; и за
казаков отказывался генерал Краснов, — и только за 10 дней до конца всей Германии — 28
апреля 1945! — Гиммлер дал согласие на подчинение Власову казачьего корпуса. В
нацистском руководстве уже наступал хаос: одни начальники разрешали стягивать русские
добровольческие части в РОА, другие препятствовали. Да и реально каждый такой
сражавшийся отряд было трудно вырвать с передовой, как, впрочем, и остовцев, желавших в
РОА, нелегко было вырвать с их тыловых работ. Да не спешили немцы освобождать и
военнопленных для власовской армии, на освобождение— машина не прокручивала. Всё же
к февралю 1945 года 1–я дивизия РОА (наполовину из локотян) была сформирована и
начинала формироваться 2–я. Поздно уже было и предполагать, что этим дивизиям
достанется действовать в союзе с Германией; и, давно таимая, теперь разгоралась во
власовском руководстве надежда на конфликт Советов с союзниками. Это отмечалось и в
докладе германского министерства пропаганды (февраль 1945): «Движение Власова не
считает себя связанным на жизнь и смерть с Германией, в нём — сильные англофильские
симпатии и мысли о перемене курса. Движение — не национал–социалистическое, и
еврейский вопрос вообще им не признаётся».
Двусмысленность положения отразилась и в Манифесте КОНР, объявленном в Праге
(чтобы на славянской земле) 14 ноября 1944 года.
Не избежать было о «силах империализма во главе с плутократами Англии и США,
величие которых строится на эксплуатации других стран и народов» и которые «прикрывают
свои преступные цели лозунгами защиты демократии, культуры и цивилизации», — но не
было ни одного прямого поклона национал–социализму, антисемитизму или
Великогер–мании, лишь названы были «свободолюбивыми народами» все враги союзников,
приветствовалась «помощь Германии на условиях, не затрагивающих чести и независимости
нашей родины», и ждался «почётный мир с Германией», уж какой ни почётный, а наверно не
хуже Брестского— да по ситуации был бы выше Брестского, а впрочем, так же подлежал бы
изменению от мира всеевропейского. В Манифесте было много старания заявить себя
демократами, федералистами (со свободой отделения наций), и осторожными ножками
блукала ещё тогда совсем не созревшая, в себе не уверенная подсоветская общественная
мысль: и «отживший царский строй», и экономическая и культурная отсталость старой
России, и «народная революция 1917 года»… Только антибольшевизм был
последовательный.
Всё это праздновалось в Праге по малой программе — с представителями «Богемского
протектората», то есть германскими чиновниками третьей руки. Весь манифест и
сопровождающие передачи слышал я тогда на фронте по радио — и впечатление ото всего
было, что: спектакль — нековременный и обречённый. В Западном мире манифест этот
нисколько не был замечен, никогда не добавил понимания ни на волосок— но имел большой
успех среди остовцев: говорят, был поток заявлений в РОА (Свен Стеенберг пишет — 300
тысяч) — это в безнадёжные месяцы, когда Германия уже видимо рухалась и эти несчастные
заброшенные советские люди могли рассчитывать против лавины закалённой Красной армии
только на силу своего отвращения от большевизма.