Page 130 - Архипелаг ГУЛаг

текущим в крови?) и 2) трусостью. Вот уж только не трусостью! Трус ищет, где есть
поблажка, снисхождение. А во «власовские» отряды вермахта их могла привести только
крайность, запредельное отчаяние, невозможность дальше тянуть под болыпевицким
режимом да презрение к собственной сохранности. Ибо знали они: здесь не мелькнёт им ни
полоски пощады! В нашем плену их расстреливали, едва только слышали первое
разборчивое русское слово изо рта. (Одну группу под Бобруйском, шедшую в плен, я успел
остановить, предупредить — и чтоб они переоделись в крестьянское, разбежались по
деревням приймаками.) В русском плену, так же как и в немецком, хуже всего приходилось
русским.
Эта война вообще нам открыла, что хуже всего на земле быть русским.
Я со стыдом вспоминаю, как при освоении (то есть раз–грабе) бобруйского котла я шёл
по шоссе среди разбитых и поваленных немецких автомашин, рассыпанной трофейной
роскоши, — и из низинки, где погрязли утопленные повозки и машины, потерянно бродили
немецкие битюги и дымились костры из трофеев же, услышал вопль о помощи: «Господин
капитан! Господин капитан!» Это чисто по–русски кричал мне о защите пеший в немецких
брюках, выше пояса нагой, уже весь искровавленный — на лице, груди, плечах, спине, — а
сержант–особист, сидя на лошади, погонял его перед собою кнутом и наседанием лошади.
Он полосовал его по голому телу кнутом, не давая оборачиваться, не давая звать на помощь,
гнал его и бил, вызывая из кожи новые красные ссадины.
Это была не пуническая, не греко–персидская война! Всякий имеющий власть, офицер
любой армии на земле должен был остановить бессудное истязание. Любой — да, а —
нашей?.. При лютости и абсолютности нашего разделения человечества? (Если не с нами, не
наш и т. д. — то достоин только презрения и уничтожения.) Так вот, я струсил защищать
власовца перед особистом, я ничего не сказал и не сделал, я прошёл мимо, как бы не
слыша, — чтоб эта признанная всеми чума не перекинулась на меня (а вдруг этот власовец
какой–нибудь сверхзлодей?., а вдруг особист обо мне подумает?., а вдруг?..). Да проще того,
кто знает обстановку тогда в армии — стал ли бы ещё этот особист слушать армейского
капитана?
И со зверским лицом особист продолжал стегать и гнать беззащитного человека как
скотину.
Эта картина навсегда передо мною осталась. Это ведь — почти символ Архипелага, его
на обложку книги можно помещать.
И всё это они предчувствовали, предзнали — а нашивали–таки на левый рукав
немецкого мундира щит с андреевским полем и буквами РОА.
Бригада Каминского из Локтя Брянского содержала 5 пехотных полков, артдивизион,
танковый батальон. Она выставляла часть на фронт под Дмитровск–Орловский в июле 1943.
Осенью один полк её стойко защищал Севск— и в этой защите уничтожен целиком:
советские войска добивали и раненых, а командира полка привязали к танку и протащили
насмерть. Из своего Локотского района бригада отступала с семьями, с обозами, больше 50
тысяч человек. (Можно представить, как, дорвавшись, прочёсывало НКВД этот автономный
антисоветский район!) За брянскими пределами горькое ждало их странствие, унизительное
стояние под Лепелем, использование против партизан, потом отступление в Верхнюю
Силезию, где Каминский получил приказ подавлять Варшавское восстание и не сумел не
пойти, повёл 1700 человек несемейных, в советской форме с жёлтыми повязками. Так
понимали немцы все эти трёхцветные кокарды, андреевское поле и Георгия Победоносца.
Русский и немецкий языки были взаимно непереводимы, невыразимы, несоответственны.
Батальоны из расформированной осинторфовской части тоже судьбу имели идти
против партизан или быть переброшенными на Западный фронт. Под Псковом (в Стремутке)
стояла в 1943 «гвардейская бригада РОА» из нескольких сот человек, была в контакте с
окрестным русским населением, но рост её был преграждён немецким командованием.
Жалкие газетки добровольческих частей были обработаны немецким цензурным
тесаком. И оставалось власовцам биться насмерть, а на досуге водка и водка.