Page 9 - Архипелаг ГУЛаг

выдавить что–нибудь иное, кроме как:
— Я?? За что?!? — вопрос, миллионы и миллионы раз повторенный ещё до нас и
никогда не получивший ответа.
Арест — это мгновенный разительный переброс, пере–кид, перепласт из одного
состояния в другое.
По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели
мимо каких–то заборов, заборов, заборов — гнилых деревянных, глинобитных дувалов,
кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались— что за ними? Ни глазом, ни
разумением мы не пытались за них заглянуть — а там–то и начинается — страна ГУЛАГ,
совсем рядом, в двух метрах от нас. И ещё мы не замечали в этих заборах несметного числа
плотно подогнанных, хорошо замаскированных дверок, калиток. Все, все эти калитки были
приготовлены для нас! — и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре белые мужские
руки, не привыкшие к труду, но схватчивые, уцепляют нас за ногу, за руку, за воротник, за
шапку, за ухо — вволакивают как куль, а калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь,
захлопывают навсегда.
Всё. Вы — арестованы!
И нич–ч–чего вы не находитесь на это ответить, кроме ягнячьего блеянья:
— Я–а?? За что??..
Вот что такое арест: это ослепляющая вспышка и удар, от которых настоящее разом
сдвигается в прошедшее, а невозможное становится полноправным настоящим.
И всё. И ничего больше вы не способны усвоить ни в первый час, ни в первые даже
сутки.
Ещё померцает вам в вашем отчаянии цирковая игрушечная луна: «Это ошибка!
Разберутся!»
Всё же остальное, что сложилось теперь в традиционное и даже литературное
представление об аресте, накопится и состроится уже не в вашей смятенной памяти, а в
памяти вашей семьи и соседей по квартире.
Это — резкий ночной звонок или грубый стук в дверь. Это — бравый вход
невытираемых сапог бодрствующих оперативников. Это — за спинами их напуганный
прибитый понятой. (А зачем этот понятой? — думать не смеют жертвы, не помнят
оперативники, но положено так по инструкции, и надо ему всю ночь просидеть, а к утру
расписаться. И для выхваченного из постели понятого это тоже мука: ночь за ночью ходить и
помогать арестовывать своих соседей и знакомых.)
Традиционный арест—это ещё сборы дрожащими руками для уводимого: смены белья,
куска мыла, какой–то еды, и никто не знает, что надо, что можно и как лучше одеть, а
оперативники торопят и обрывают: «Ничего не надо. Там накормят. Там тепло». (Всё лгут. А
торопят — для страху.)
Традиционный арест—это ещё потом, после увода взятого бедняги, многочасовое
хозяйничанье в квартире жёсткой чужой подавляющей силы. Это — взламывание,
вспарывание, сброс и срыв со стен, выброс на пол из шкафов и столов, вытряхивание,
рассыпание, разрывание—и нахламление горами на полу, и хруст под сапогами. И ничего
святого нет во время обыска! При аресте паровозного машиниста Иношина в комнате стоял
гробик с его только что умершим ребёнком. Юристы выбросили ребёнка из гробика, они
3
искали и там. И вытряхивают больных из постели, и разбинтовывают повязки . И ничто во
время обыска не может быть признано нелепым! У любителя старины Четверухина
захватили «столько–то листов царских указов» — именно, указ об окончании войны с
Наполеоном, об образовании Священного Союза и молебствие против холеры 1830 года. У

3 Когда в 1937 громили институт доктора Казакова, то сосуды слизатами, изобретенными им, «комиссия»
разбивала, хотя вокруг прыгали исцелённые и исцеляемые калеки и умоляли сохранить чудодейственные
лекарства. (По официальной версии лизаты считались ядами — и отчего ж было не сохранить их как
вещественные доказательства?)