Page 11 - Архипелаг ГУЛаг

целый приусадебный участок, вынимали кирпичи из печей, разгребали выгребные ямы,
проверяли унитазы, искали в собачьих будках, курятниках, скворечниках, прокалывали
матрасы, срывали с тел пластырные наклейки и даже рвали металлические зубы, чтобы
найти в них микродокументы. Студентам очень рекомендуется, начав с личного обыска, им
же и закончить (вдруг человек подхватил что–либо из обысканного); и ещё раз потом прийти
в то же место, но в новое время суток— и снова сделать обыск.
Нет–нет, аресты очень разнообразны по форме. Ирма Мендель, венгерка, достала
как–то в Коминтерне (1926) два билета в Большой театр, в первые ряды. Следователь
Клегель ухаживал за ней, и она его пригласила. Очень нежно они провели весь спектакль, а
после этого он повёз её… прямо на Лубянку. И если в цветущий июньский день 1927 на
Кузнецком мосту полнолицую русокосую красавицу Анну Скрипникову, только что
купившую себе синей ткани на платье, какой–то молодой франт подсаживает на извозчика (а
извозчик уже понимает и хмурится: Органы не заплатят ему)—то знайте, что это не
любовное свидание, а тоже арест: они завернут сейчас на Лубянку и въедут в чёрную пасть
ворот. И если (двадцать две весны спустя) кавторанг Борис Бурковский, в белом кителе, с
запахом дорогого одеколона, покупает торт для девушки — не клянитесь, что этот торт
достанется девушке, а не будет иссечен ножами обыскивающих и внесён кавторангом в его
первую камеру. Нет, никогда у нас не был в небрежении и арест дневной, и арест в пути, и
арест в кипящем многолюдьи. Однако он исполняется чисто и — вот удивительно! — сами
жертвы в согласии с оперативниками ведут себя как можно благороднее, чтобы не дать
живущим заметить гибель обречённого.
Не всякого можно арестовывать дома с предварительным стуком в дверь (а если уж
стучит, то «управдом», «почтальон»), не всякого следует арестовывать и на работе. Если
арестуемый злоумен, его удобно брать в отрыве от привычной обстановки — от своих
семейных, от сослуживцев, от единомышленников, от тайников: он не должен успеть ничего
уничтожить, спрятать, передать. Крупным чинам, военным или партийным, порой давали
сперва новое назначение, подавали им салон–вагон, а в пути арестовывали. Какой же нибудь
беззвестный смертный, замерший от повальных арестов и уже неделю угнетённый
исподлобными взглядами начальства, — вдруг вызван в местком, где ему, сияя, преподносят
путёвку в сочинский санаторий. Кролик прочувствовался — значит, его страхи были
напрасны. Он благодарит, он, ликуя, спешит домой собирать чемодан. До поезда два часа, он
ругает неповоротливую жену. Вот и вокзал! Ещё есть время. В пассажирском зале или у
стойки с пивом его окликает симпатичнейший молодой человек: «Вы не узнаёте меня, Пётр
Иваныч?» Пётр Иваныч в затруднении: «Как будто нет, хотя…» Молодой человек
изливается таким дружелюбным расположением: «Ну, как же, как же, я вам напомню…» и
почтительно кланяется жене Петра Иваныча: «Вы простите, ваш супруг через одну
минутку…» Супруга разрешает, незнакомец уводит Петра Иваныча доверительно под
руку—навсегда или на десять лет!
А вокзал снует вокруг — и ничего не замечает… Граждане, любящие путешествовать!
Не забывайте, что на каждом большом вокзале есть отделение ГПУ и несколько тюремных
камер.
Эта назойливость мнимых знакомых так резка, что человеку без лагерной волчьей
подготовки от неё как–то и не отвязаться. Не думайте, что если вы — сотрудник
американского посольства по имени, например, Александр Долган, то вас не могут
арестовать среди бела дня на улице Горького близ Центрального телеграфа. Ваш незнакомый
друг кинется к вам через людскую гущу, распахнув грабастые руки: «Са–ша! — не таится, а
просто кричит он. — Керюха! Сколько лет, сколько зим?!.. Ну, отойдём в сторонку, чтоб
людям не мешать». А в сторонке–то, у края тротуара, как раз «победа» подъехала… (Через
несколько дней ТАСС будет с гневом заявлять во всех газетах, что компетентным кругам
ничего не известно об исчезновении Александра Долгана.) Да что тут мудрого? Наши
молодцы такие аресты делали в Брюсселе (так взят Жора Бледнов), не то что в Москве.
Надо воздать Органам заслуженное: в век, когда речи ораторов, театральные пьесы и