Page 14 - Архипелаг ГУЛаг

только для слабой души. Василий Власов, бесстрашный коммунист, которого мы ещё
помянем не раз, отказавшийся от бегства, предложенного ему беспартийными его
помощниками, изнемогал оттого, что всё руководство Кадыйского района арестовали (1937),
а его всё не брали, всё не брали. Он мог принять удар только лбом — принял его и
успокоился, и первые дни ареста чувствовал себя великолепно. — Священник отец Иеракс
(Бочаров) в 1934 поехал в Алма–Ату навестить ссыльных верующих, а тем временем на его
московскую квартиру трижды приходили его арестовывать. Когда он возвращался,
прихожанки встретили его на вокзале и не допустили домой, 8 лет перепрятывали с
квартиры на квартиру. От этой загнанной жизни священник так измучился, что когда его в
1943 всё–таки арестовали—он радостно пел Богу хвалу.
В этой главе мы всё говорим о массе, о кроликах, посаженных неведомо за что. Но
придётся нам в книге ещё коснуться и тех, кто и в новое время оставался подлинно
политическим. Вера Рыбакова, студентка социал–демократка, на воле мечтала о Суздальском
изоляторе: только там она рассчитывала встретиться со старшими товарищами (на воле их
уже не оставалось) и там выработать своё мировоззрение. Эсерка Екатерина Олицкая в 1924
даже считала себя недостойной быть посаженной в тюрьму: ведь её прошли лучшие люди
России, а она ещё молода и ещё ничего для России не сделала. Но и воля уже изгоняла её из
себя. Так обе они шли в тюрьму — с гордостью и радостью.
«Сопротивление! Где же было ваше сопротивление?» — бранят теперь страдавших те,
кто оставался благополучен.
Да, начинаться ему было отсюда, от самого ареста.
Не началось.
И вот — вас ведут. При дневном аресте обязательно есть этот короткий неповторимый
момент, когда вас —неявно, по трусливому уговору, или совершенно явно, с обнажёнными
пистолетами, —ведут сквозь толпу между сотнями таких же невиновных и обречённых. И
рот ваш не заткнут. И вам можно и непременно надо было бы кричать! Кричать, что вы
арестованы! что переодетые злодеи ловят людей! что хватают по ложным доносам! что идёт
глухая расправа над миллионами! И, слыша такие выкрики много раз на день и во всех
частях города, может быть сограждане наши ощетинились бы? может аресты не стали бы так
легки!?
В 1927, когда покорность ещё не настолько размягчила наши мозги, на Серпуховской
площади днём два чекиста пытались арестовать женщину. Она охватила фонарный столб,
стала кричать, не даваться. Собралась толпа. (Нужна была такая женщина, но нужна ж была
и такая толпа! Прохожие не все потупили глаза, не все поспешили шмыгнуть мимо!)
Расторопные эти ребята сразу смутились. Они не могут работать при свете общества. Они
сели в автомобиль и бежали. (И тут бы женщине сразу на вокзал и уехать! А она пошла
ночевать домой. И ночью отвезли её на Лубянку.)
Но с ваших пересохших губ не срывается ни единого звука, и минующая толпа
беспечно принимает вас и ваших палачей за прогуливающихся приятелей.
Сам я много раз имел возможность кричать.
На одиннадцатый день после моего ареста три смершев–ца–дармоеда, обременённые
тремя чемоданами трофеев больше, чем мною (на меня за долгую дорогу они уже
положились), привезли меня на Белорусский вокзал Москвы. Назывались они спецконвой, на
самом деле автоматы только мешали им тащить тяжелейшие чемоданы — добро,
награбленное в Германии ими самими и их начальниками из контрразведки СМЕРШ 2–го
Белорусского фронта и теперь под предлогом конвоирования меня отвозимое семьям в
Отечество. Четвёртый чемодан безо всякой охоты тащил я, в нём везлись мои дневники и
творения—улики на меня.
Они все трое не знали города, и я должен был выбирать кратчайшую дорогу к тюрьме,
я сам должен был привести их на Лубянку, на которой они никогда не были (а я её путал с
министерством иностранных дел).
После суток армейской контрразведки; после трёх суток в контрразведке фронтовой,