Page 12 - Архипелаг ГУЛаг

дамские фасоны кажутся вышедшими с конвейера, — аресты могут показаться
разнообразными. Вас отводят в сторону в заводской проходной, после того как вы себя
удостоверили пропуском, — и вы взяты; вас берут из военного госпиталя с температурой 39°
(Анс Бернштейн), и врач не возражает против вашего ареста (попробовал бы он возразить!);
вас берут прямо с операционного стола, с операции язвы желудка (Н.М. Воробьёв, инспектор
крайнаробраза, 1936) — и еле живого, в крови, привозят в камеру (вспоминает Карпунич);
вы (Надя Левитская) добиваетесь свидания с осуждённой матерью, вам дают его! — а это
оказывается очная ставка и арест! Вас в «Гастрономе» приглашают в отдел заказов и
арестовывают там; вас арестовывает странник, остановившийся у вас на ночь Христа ради;
вас арестовывает монтёр, пришедший снять показания счётчика; вас арестовывает
велосипедист, столкнувшийся с вами на улице; железнодорожный кондуктор, шофёр такси,
служащий сберегательной кассы и киноадминистратор —все они арестовывают вас, и с
опозданием вы видите глубоко запрятанное бордовое удостовереньице.
Иногда аресты кажутся даже игрой — столько положено на них избыточной выдумки,
сытой энергии, а ведь жертва не сопротивлялась бы и без этого. Хотят ли оперативники так
оправдать свою службу и свою многочисленность? Ведь, кажется, достаточно разослать всем
намеченным кроликам повестки — и они сами в назначенный час и минуту покорно явятся с
узелком к чёрным железным воротам госбезопасности, чтобы занять участок пола в
намеченной для них камере. (Да колхозников так и берут, неужели ещё ехать к его хате
ночью по бездорожью? Его вызывают в сельсовет, там и берут. Чернорабочего вызывают в
контору.)
Конечно, у всякой машины свой заглот, больше которого она не может. В натужные
налитые 1945^16 годы, когда шли и шли из Европы эшелоны и их надо было все сразу
поглотить и отправить в ГУЛАГ, — уже не было этой избыточной игры, сама теория сильно
полиняла, облетели ритуальные перья, и выглядел арест десятков тысяч как убогая
перекличка: стояли со списками, из одного эшелона выкликали, в другой сажали, и вот это
был весь арест.
Политические аресты нескольких десятилетий отличались у нас именно тем, что
схватывались люди ни в чём не виновные, а потому и не подготовленные ни к какому
сопротивлению. Создавалось общее чувство обречённости, представление (при паспортной
нашей системе довольно, впрочем, верное), что от ГПУ–НКВД убежать невозможно. И даже
в разгар арестных эпидемий, когда люди, уходя на работу, всякий день прощались с семьёй,
ибо не могли быть уверены, что вернутся вечером, — даже тогда они почти не бежали (а в
редких случаях кончали с собой). Что и требовалось. Смирная овца волку по зубам.
Это происходило ещё от непонимания механики арестных эпидемий. Органы чаще
всего не имели глубоких оснований для выбора—какого человека арестовать, какого не
трогать, а лишь достигали контрольной цифры. Заполнение цифры могло быть закономерно,
могло же носить и совершенно случайный характер. В 1937 году в приёмную
новочеркасского НКВД пришла женщина спросить: как быть с некормленым
сосунком–ребёнком её арестованной соседки. «Посидите, — сказали ей, — выясним». Она
посидела часа два — её взяли из приёмной и отвели в камеру: надо было спешно заполнять
число, и не хватало сотрудников рассылать по городу, а эта уже была здесь! Наоборот, к
латышу Андрею Павлу под Оршей пришло НКВД его арестовать; он же, не открывая двери,
выскочил в окно, успел убежать и прямиком уехал в Сибирь. И хотя жил он там под своей же
фамилией, и ясно было по документам, что он — из Орши, он никогда не был посажен, ни
вызван в Органы, ни подвергнут какому–либо подозрению. Ведь существует три вида
розыска: всесоюзный, республиканский и областной, и почти по половине арестованных в те
эпидемии не стали бы объявлять розыска выше областного. Намеченный к аресту по
случайным обстоятельствам, вроде доноса соседа, человек легко заменялся другим соседом.
Подобно А. Павлу и люди, случайно попавшие под облаву или на квартиру с засадой и
имевшие смелость в те же часы бежать, ещё до первого допроса, — никогда не ловились и не
привлекались; а те, кто оставались дожидаться справедливости, — получали срок. И почти