Page 135 - Белая гвардия
P. 135

— Петлюра мае резиденцию в Билой Церкви. Теперь Била Церковь буде столицей.
                — А в Город они разве не придут, позвольте вас спросить?

                — Придут своевременно.

                — Так, так, так…
                Лязг, лязг, лязг. Глухие раскаты турецких барабанов неслись с площади Софии, а по
                улице уже ползли, грозя пулеметами из амбразур, колыша тяжелыми башнями, четыре
                страшных броневика. Но румяного энтузиаста Страшкевича уже не было внутри. Лежал
                еще до сих пор не убранный и совсем уже не румяный, а грязно-восковой, неподвижный
                Страшкевич на Печерске, в Мариинском парке, тотчас за воротами. Во лбу у
                Страшкевича была дырочка, другая, запекшаяся, за ухом. Босые ноги энтузиаста
                торчали из-под снега, и глядел остекленевшими глазами энтузиаст прямо в небо сквозь
                кленовые голые ветви. Кругом было очень тихо, в парке ни живой души, да и на улице
                редко кто показывался, музыка сюда не достигала от старой Софии, поэтому лицо
                энтузиаста было совершенно спокойно.

                Броневики, гудя, разламывая толпу, уплыли в поток туда, где сидел Богдан Хмельницкий
                и булавой, чернея на небе, указывал на северо-восток. Колокол еще плыл густейшей
                масляной волной по снежным холмам и кровлям города, и бухал, бухал барабан в гуще, и
                лезли остервеневшие от радостного возбуждения мальчишки к копытам черного
                Богдана. А по улицам уже гремели грузовики, скрипя цепями, и ехали на площадках в
                украинских кожухах, из-под которых торчали разноцветные плахты, ехали с
                соломенными венками на головах девушки и хлопцы в синих шароварах под кожухами,
                пели стройно и слабо…

                А в Рыльском переулке в то время грохнул залп. Перед залпом закружились метелицей
                бабьи визги в толпе. Кто-то побежал с воплем:

                — Ой, лышечко!

                Кричал чей-то голос, срывающийся, торопливый, сиповатый:
                — Я знаю. Тримай их! Офицеры. Офицеры. Офицеры… Я их бачив в погонах!
                Во взводе десятого куреня имени Рады, ожидавшего выхода на площадь, торопливо
                спешились хлопцы, врезались в толпу, хватая кого-то. Кричали женщины. Слабо,
                надрывно вскрикивал схваченный за руки капитан Плешко:

                — Я не офицер. Ничего подобного. Ничего подобного. Что вы? Я служащий в банке.
                Хватили с ним рядом кого-то, тот, белый, молчал и извивался в руках…

                Потом хлынуло по переулку, словно из прорванного мешка, давя друг друга. Бежал
                ошалевший от ужаса народ. Очистилось место совершенно белое, с одним только пятном
                — брошенной чьей-то шапкой. В переулке сверкнуло и трахнуло, и капитан Плешко,
                трижды отрекшийся, заплатил за свое любопытство к парадам. Он лег у палисадника
                церковного софийского дома навзничь, раскинув руки, а другой, молчаливый, упал ему
                на ноги и откинулся лицом в тротуар. И тотчас лязгнули тарелки с угла площади, опять
                попер народ, зашумел, забухал оркестр. Резнул победный голос: «Кроком рушь!» И ряд
                за рядом, блестя хвостатыми галунами, тронулся конный курень Рады.



                Совершенно внезапно лопнул в прорезе между куполами серый фон, и показалось в
                мутной мгле внезапное солнце. Было оно так велико, как никогда еще никто на Украине
                не видал, и совершенно красно, как чистая кровь. От шара, с трудом сияющего сквозь
                завесу облаков, мерно и далеко протянулись полосы запекшейся крови и сукровицы.
                Солнце окрасило в кровь главный купол Софии, а на площадь от него легла странная
                тень, так что стал в этой тени Богдан фиолетовым, а толпа мятущегося народа еще
                чернее, еще гуще, еще смятеннее. И было видно, как по скале поднимались на лестницу
                серые, опоясанные лихими ремнями и штыками, пытались сбить надпись, глядящую с
                черного гранита. Но бесполезно скользили и срывались с гранита штыки. Скачущий же
   130   131   132   133   134   135   136   137   138   139   140