Page 139 - Белая гвардия

подобного, оратор фальшивый был в черной шапке, а этот выскочил в папахе. И через
три минуты винт улегся сам собой, как будто его и не было, потому что нового оратора
уже поднимали на край фонтана, и со всех сторон слушать его лезла, наслаиваясь на
центральное ядро, толпа мало-мало не в две тысячи человек.

В белом переулке у палисадника, откуда любопытный народ уже схлынул вслед за
расходящимся войском, смешливый Щур не вытерпел и с размаху сел прямо на тротуар.

— Ой, не могу, — загремел он, хватаясь за живот. Смех полетел из него каскадами,
причем рот сверкал белыми зубами, — сдохну со смеху, как собака. Как же они его били,
господи Иисусе!
— Не очень-то рассаживайтесь, Щур, — сказал спутник его, неизвестный в бобровом
воротнике, как две капли воды похожий на знаменитого покойного прапорщика и
председателя «Магнитного Триолета» Шполянского.
— Сейчас, сейчас, — затормошился Щур, приподнимаясь.

— Дайте, Михаил Семенович, папироску, — сказал второй спутник Щура, высокий
человек в черном пальто. Он заломил папаху на затылок, и прядь волос светлая налезла
ему на брови. Он тяжело дышал и отдувался, словно ему было жарко на морозе.
— Что? Натерпелись? — ласково спросил неизвестный, отогнул полу пальто и, вытащив
маленький золотой портсигар, предложил светлому безмундштучную немецкую
папироску; тот закурил, поставив щитком руки, от огонька на спичке и, только выдохнув
дым, молвил:

— Ух! Ух!
Затем все трое быстро двинулись, свернули за угол и исчезли.

В переулочек с площади быстро вышли две студенческие фигуры. Один маленький,
укладистый, аккуратный, в блестящих резиновых галошах. Другой высокий,
широкоплечий, ноги длинные циркулем и шагу чуть не в сажень.
У обоих воротники надвинуты до краев фуражек, а у высокого даже и бритый рот
прикрыт кашне; не мудрено — мороз. Обе фигуры словно по команде повернули головы,
глянули на труп капитана Плешко и другой, лежащий ничком, уткнувши в сторону
разметанные колени, и, ни звука не издав, прошли мимо.

Потом, когда из Рыльского студенты повернули к Житомирской улице, высокий
повернулся к низкому и молвил хрипловатым тенором.

— Видал-миндал? Видал, я тебя спрашиваю?
Маленький ничего не ответил, но дернулся так и так промычал, точно у него внезапно
заболел зуб.
— Сколько жив буду, не забуду, — продолжал высокий, идя размашистым шагом, — буду
помнить.

Маленький молча шел за ним.
— Спасибо, выучили. Ну, если когда-нибудь встретится мне эта самая каналья…
гетман… — Из-под кашне послышалось сипение, — я его, — высокий выпустил страшное
трехэтажное ругательство и не кончил. Вышли на Большую Житомирскую улицу, и двум
преградила путь процессия, направляющаяся к Старо-Городскому участку с каланчой.
Путь ей с площади был, в сущности говоря, прям и прост, но Владимирскую еще
запирала не успевшая уйти с парада кавалерия и процессия дала крюк, как и все.

Открывалась она стаей мальчишек. Они бежали и прыгали задом и свистали
пронзительно. Затем шел по истоптанной мостовой человек с блуждающими в ужасе и
тоске глазами в расстегнутой и порванной бекеше и без шапки. Лицо у него было
окровавлено, а из глаз текли слезы. Расстегнутый открывал широкий рот и кричал