Page 148 - Белая гвардия

18
Турбин стал умирать днем двадцать второго декабря. День этот был мутноват, бел и
насквозь пронизан отблеском грядущего через два дня рождества. В особенности этот
отблеск чувствовался в блеске паркетного пола в гостиной, натертого совместными
усилиями Анюты, Николки и Лариосика, бесшумно шаркавших накануне. Так же веяло
рождеством от переплетиков лампадок, начищенных Анютиными руками. И, наконец,
пахло хвоей и зелень осветила угол у разноцветного Валентина, как бы навеки забытого
над открытыми клавишами…

Я за сестру…

Елена вышла около полудня из двери турбинской комнаты не совсем твердыми шагами и
молча прошла через столовую, где в совершенном молчании сидели Карась,
Мышлаевский и Лариосик. Ни один из них не шевельнулся при ее проходе, боясь ее
лица. Елена закрыла дверь к себе в комнату, а тяжелая портьера тотчас улеглась
неподвижно.

Мышлаевский шевельнулся.
— Вот, — сиплым шепотом промолвил он, — все хорошо сделал командир, а Алешку-то
неудачно пристроил…

Карась и Лариосик ничего к этому не добавили. Лариосик заморгал глазами, и
лиловатые тени разлеглись у него на щеках.

— Э… черт, — добавил еще Мышлаевский, встал и, покачиваясь, подобрался к двери,
потом остановился в нерешительности, повернулся, подмигнул на дверь Елены. —
Слушайте, ребята, вы посматривайте… А то…
Он потоптался и вышел в книжную, там его шаги замерли. Через некоторое время
донесся его голос и еще какие-то странные ноющие звуки из Николкиной комнаты.
— Плачет, Никол, — отчаянным голосом прошептал Лариосик, вздохнул, на цыпочках
подошел к Елениной двери, наклонился к замочной скважине, но ничего не разглядел.
Он беспомощно оглянулся на Карася, стал делать ему знаки, беззвучно спрашивать.
Карась подошел к двери, помялся, но потом стукнул все-таки тихонько несколько раз
ногтем в дверь и негромко сказал:
— Елена Васильевна, а Елена Васильевна…

— Ах, не бойтесь вы, — донесся глуховато Еленин голос из-за двери, — не входите.
Карась отпрянул, и Лариосик тоже. Они оба вернулись на свои места — на стулья под
печкой Саардама — и затихли. — Делать Турбиным и тем, кто с Турбиными был тесно и
кровно связан, в комнате Алексея было нечего. Там и так стало тесно от трех мужчин.
Это был тот золотоглазый медведь, другой, молодой, бритый и стройный, больше
похожий на гвардейца, чем на врача, и, наконец, третий, седой профессор. Его искусство
открыло ему и турбинской семье нерадостные вести, сразу, как только он появился
шестнадцатого декабря. Он все понял и тогда же сказал, что у Турбина тиф. И сразу как-
то сквозная рана у подмышки левой руки отошла на второй план. Он же час всего назад
вышел с Еленой в гостиную и там, на ее упорный вопрос, вопрос не только с языка, но и
из сухих глаз и потрескавшихся губ и развитых прядей, сказал, что надежды мало, и
добавил, глядя в Еленины глаза глазами очень, очень опытного и всех поэтому
жалеющего человека, — «очень мало». Всем хорошо известно и Елене тоже, что это
означает, что надежды вовсе никакой нет и, значит, Турбин умирает. После этого Елена
прошла в спальню к брату и долго стояла, глядя ему в лицо, и тут отлично и сама
поняла, что, значит, нет надежды. Не обладая искусством седого и доброго старика,
можно было знать, что умирает доктор Алексей Турбин.
Он лежал, источая еще жар, но жар уже зыбкий и непрочный, который вот-вот упадет. И