Page 150 - Белая гвардия

повредит.
— Глухую исповедь…

Шептались, шептались, но не решились пока звать, а к Елене стучали, она через дверь
глухо ответила: «Уйдите пока… я выйду…»

И они ушли.
Елена с колен исподлобья смотрела на зубчатый венец над почерневшим ликом с
ясными глазами и, протягивая руки, говорила шепотом:
— Слишком много горя сразу посылаешь, мать-заступница. Так в один год и кончаешь
семью. За что?.. Мать взяла у нас, мужа у меня нет и не будет, это я понимаю. Теперь уж
очень ясно понимаю. А теперь и старшего отнимаешь. За что?.. Как мы будем вдвоем с
Николом?.. Посмотри, что делается кругом, ты посмотри… Мать-заступница, неужто ж
не сжалишься?.. Может быть, мы люди и плохие, но за что же так карать-то?
Она опять поклонилась и жадно коснулась лбом пола, перекрестилась и, вновь
простирая руки, стала просить:
— На тебя одна надежда, пречистая дева. На тебя. Умоли сына своего, умоли господа
бога, чтоб послал чудо…
Шепот Елены стал страстным, она сбивалась в словах, но речь ее была непрерывна, шла
потоком. Она все чаще припадала к полу, отмахивала головой, чтоб сбить назад
выскочившую на глаза из-под гребенки прядь. День исчез в квадратах окон, исчез и
белый сокол, неслышным прошел плещущий гавот в три часа дня, и совершенно
неслышным пришел тот, к кому через заступничество смуглой девы взывала Елена. Он
появился рядом у развороченной гробницы, совершенно воскресший, и благостный, и
босой. Грудь Елены очень расширилась, на щеках выступили пятна, глаза наполнились
светом, переполнились сухим бесслезным плачем. Она лбом и щекой прижалась к полу,
потом, всей душой вытягиваясь, стремилась к огоньку, не чувствуя уже жесткого пола
под коленями. Огонек разбух, темное лицо, врезанное в венец, явно оживало, а глаза
выманивали у Елены все новые и новые слова. Совершенная тишина молчала за дверями
и за окнами, день темнел страшно быстро, и еще раз возникло видение — стеклянный
свет небесного купола, какие-то невиданные, красно-желтые песчаные глыбы,
масличные деревья, черной вековой тишью и холодом повеял в сердце собор.
— Мать-заступница, — бормотала в огне Елена, — упроси его. Вон он. Что же тебе стоит.
Пожалей нас. Пожалей. Идут твои дни, твой праздник. Может, что-нибудь доброе
сделает он, да и тебя умоляю за грехи. Пусть Сергей не возвращается… Отымаешь,
отымай, но этого смертью не карай… Все мы в крови повинны, но ты не карай. Не карай.
Вон он, вон он…
Огонь стал дробиться, и один цепочный луч протянулся длинно, длинно к самым глазам
Елены. Тут безумные ее глаза разглядели, что губы на лике, окаймленном золотой
косынкой, расклеились, а глаза стали такие невиданные, что страх и пьяная радость
разорвали ей сердце, она сникла к полу и больше не поднималась.

По всей квартире сухим ветром пронеслась тревога, на цыпочках, через столовую
пробежал кто-то. Еще кто-то поцарапался в дверь, возник шепот: «Елена… Елена…
Елена…» Елена, вытирая тылом ладони холодный скользкий лоб, отбрасывая прядь,
поднялась, глядя перед собой слепо, как дикарка, не глядя больше в сияющий угол, с
совершенно стальным сердцем прошла к двери. Та, не дождавшись разрешения,
распахнулась сама собой, и Никол предстал в обрамлении портьеры. Николкины глаза
выпятились на Елену в ужасе, ему не хватало воздуху.
— Ты знаешь, Елена… ты не бойся… не бойся… иди туда… кажется…

Доктор Алексей Турбин, восковой, как ломаная, мятая в потных руках свеча, выбросив
из-под одеяла костистые руки с нестрижеными ногтями, лежал, задрав кверху острый