Page 197 - Чевенгур

непроходимо — сюда прочие вынесли для доделки свои последние изделия: деревянные
колеса по две сажени поперек, железные пуговицы, глиняные памятники, похоже
изображавшие любимых товарищей, в том числе Дванова, самовращающуюся машину,
сделанную из сломанных будильников, печь-самогрейку, куда пошла начинка всех одеял и
подушек Чевенгура, но в которой мог временно греться лишь один человек, наиболее
озябший. И еще были предметы, пользы коих Сербинов вовсе не мог представить.
— Где у вас исполнительный комитет? — спросил Сербинов у озабоченного Карчука.
— Он был, а теперь нет — все уж исполнил, — объяснил Карчук. — Спроси у
Чепурного — ты видишь, я товарищу Пашинцеву из бычачьей кости делаю меч.
— А отчего у вас город стоит на просторе, а построен тесно? — спрашивал Сербинов
дальше.
Но Карчук отказался отвечать:
— Спроси у кого хочешь, ты видишь, я тружусь, значит, я думаю не о тебе, а об
Пашинцеве, кому выйдет меч.
И Сербинов спросил другого человека, который принес глину из оврага в мешке для
памятников и сам был монголец на лицо.
— Мы живем между собой без паузы, — объяснил Чепурный: глину носил он.
Сербинов засмеялся над ним и над деревянными двухсаженными колесами, а также над
железными пуговицами. Сербинов стыдился своего смеха, а Чепурный стоял против него,
глядел и не обижался.
— Вы трудно работаете, — сказал Сербинов, чтобы поскорее перестать улыбаться, — а
я видел ваши труды, и они бесполезны.
Чепурный бдительно и серьезно осмотрел Сербинова, он увидел в нем отставшего от
масс человека.
— Так мы ж работаем не для пользы, а друг для друга.
Сербинов теперь уже не смеялся — он не понимал.
— Как? — спросил он.
— А именно так, — подтвердил Чепурный. — А иначе как же, скажи пожалуйста? Ты,
должно, беспартийный — это буржуазия хотела пользы труда, но не вышло: мучиться телом
ради предмета терпенья нет. — Чепурный заметил угрюмость Сербинова и теперь
улыбнулся. — Но это тебе безопасно, ты у нас обтерпишься.
Сербинов отошел дальше, не представляя ничего: выдумать он мог многое, а понять то,
что стоит перед его зрением, не мог.
В обед Сербинова позвали кушать на поляну и дали на первое травяные щи, а на второе
толченую кашу из овощей — этим Симон вполне напитался. Он уже хотел отбывать из
Чевенгура в Москву, но Чепурный и Дванов попросили его остаться до завтра: к завтрему
они ему чего-нибудь сделают на память и на дорогу.
Сербинов остался, решив не заезжать в губернский город для доклада, а послать его
письменно почтой, и написал после обеда в губком, что в Чевенгуре нет исполкома, а есть
много счастливых, но бесполезных вещей; посевная площадь едва ли уменьшилась, она,
наоборот, приросла за счет перепланированного, утеснившегося города, но опять-таки об
этом некому сесть и заполнить сведения, потому что среди населения города не найдется ни
одного осмысленного делопроизводителя. Своим выводом Сербинов поместил соображение,
что Чевенгур, вероятно, захвачен неизвестной малой народностью или прохожими
бродягами, которым незнакомо искусство информации, и единственным их сигналом в мир
служит глиняный маяк, где по ночам горит солома наверху либо другое сухое вещество;
среди бродяг есть один интеллигент и один квалифицированный мастеровой, но она
совершенно позабывшиеся. Практическое заключение Сербинов предлагал сделать самому
губернскому центру.
Симон перечитал написанное, получилось умно, двусмысленно, враждебно и
насмешливо над обоими — и над губернией, и над Чевенгуром, — так всегда писал
Сербинов про тех, которых не надеялся приобрести в товарищи. В Чевенгуре он сразу понял,