Page 201 - Чевенгур

для теплоты и сбережения тела как источника своей пищи и счастья других.
— Какие ж это, Прош, жены? — спрашивал и сомневался Чепурный. — Это
восьмимесячные ублюдки, в них вещества не хватает.
— А тебе-то что? — возразил Прокофий. — Пускай им девятым месяцем служит
коммунизм.
— И верно! — счастливо воскликнул Чепурный. — Они в Чевенгуре, как в теплом
животе, скорей дозреют и уж тогда целиком родятся.
— Ну да! А тем более что прочему пролетарию особая сдобь не желательна; ему
абы-абы от томления жизни избавиться! А чего ж тебе надо: все-таки тебе это женщины,
люди с пустотой, поместиться есть где.
— Жен таких не бывает, — сказал Дванов. — Такие бывают матери, если кто их имеет.
— Или мелкие сестры, — определил Пашинцев. — У меня была одна такая ржавая
сестренка, ела плохо, так и умерла от самой себя.
Чепурный слушал всех и по привычке собирался вынести решение, но сомневался и
помнил про свой низкий ум.
— А чего у нас больше, мужей иль сирот? — спросил он, не думая про этот вопрос. —
Пускай, я так формулирую, сначала все товарищи поцелуют по разу тех жалобных женщин,
тогда будет понятней, чего из них сделать. Товарищ музыкант, отдай, пожалуйста, музыку
Пиюсе, пусть он сыграет что-нибудь из нотной музыки.
Пиюся заиграл марш, где чувствовалось полковое движение: песен одиночества и
вальсы он не уважал и совестился их играть.
Дванову досталось первым целовать всех женщин: при поцелуях он открывал рот и
зажимал губы каждой женщины меж своими губами с жадностью нежности, а левой рукой
он слегка обнимал очередную женщину, чтобы она стояла устойчиво и не отклонилась от
него, пока Дванов не перестанет касаться ее.
Сербинову пришлось тоже перецеловать всех будущих жен, но последнему, хотя он и
этим был доволен: Симон всегда чувствовал успокоение от присутствия второго, даже
неизвестного человека, а после поцелуев жил с удовлетворением целые сутки. Теперь он уже
не очень хотел уезжать, он сжимал свои руки от удовольствия и улыбался, невидимый среди
движения людей и темпа музыкального марша.
— Ну как скажешь, товарищ Дванов? — интересовался дальнейшим Чепурный,
вытирая рот. — Жены они или в матеря годятся? Пиюся, дай нам тишину для разговора!
Дванов и сам не знал, свою мать он не видел, а жены никогда не чувствовал. Он
вспомнил сухую ветхость женских тел, которые он сейчас поддерживал для поцелуев, и как
одна женщина сама прижалась к нему, слабая, словно веточка, пряча вниз привыкшее
грустное лицо; близ нее Дванов задержался от воспоминания
— женщина пахла молоком и потной рубахой, он поцеловал ее еще раз в нагрудный
край рубахи, как целовал в младенчестве в тело и в пот мертвого отца.
— Лучше пусть матерями, — сказал он.
— Кто здесь сирота — выбирай теперь себе мать! — объявил Чепурный.
Сиротами были все, а женщин десять: никто не тронулся первым к женщинам для
получения своей матери, каждый заранее дарил ее более нуждающемуся товарищу. Тогда
Дванов понял, что и женщины
— тоже сироты: пусть лучше они вперед выберут себе из чевенгурцев братьев или
родителей, и так пусть останется.
Женщины сразу избрали себе самых пожилых прочих; с Яковом Титычем захотели
жить даже две, и он обеих привлек. Ни одна женщина не верила в отцовство или братство
чевенгурцев, поэтому они старались найти мужа, которому ничего не надо, кроме сна в
теплоте. Лишь одна смуглая полудевочка подошла к Сербинову.
— Чего ты хочешь? — со страхом спросил он.
— Я хочу, чтобы из меня родился теплый комочек, и что с ним будет!
— Я не могу, я уеду отсюда навсегда.