Page 198 - Чевенгур

что здесь все люди взаимно разобрали друг друга до его приезда и ему никого нет в остатке,
поэтому Сербинов не мог забыть своей командировочной службы.
Чепурный после обеда опять таскал глину, и к нему обратился Сербинов, как нужно
отправить два письма, где у них почта. Чепурный взял оба письма и сказал:
— По своим скучаешь? Отправим до почтового места с пешим человеком. Я тоже
скучаю по Прокофию, да не знаю нахождения.
Карчук закончил костяной меч для Пашинцева, он был бы рад и дальше не скучать, но
ему не о ком было думать, не для кого больше трудиться, и он царапал ногтем землю, не
чувствуя никакой идеи жизни.
— Карчук, — сказал Чепурный. — Пашинцева ты уважил, теперь скорбишь без
товарища — отнеси, пожалуйста, в почтовый вагон письма товарища Сербинова, будешь
идти и дорогой думать о нем…
Карчук тоскующе оглядел Сербинова.
— Может, завтра пойду, — сказал он, — я его пока не чувствую… А может, и к вечеру
стронусь, если во мне тягость к приезжему будет.
Вечером почва отсырела и взошел туман. Чепурный разжег соломенный огонь на
глиняной башне, чтобы его издали заметил пропавший Прошка. Сербинов лежал, укрывшись
какой-то постилкой, в пустом доме — он хотел уснуть и успокоиться в тишине провинции;
ему представлялось, что не только пространство, но и время отделяет его от Москвы, и он
сжимал свое тело под постилкой, чувствуя свои ноги, свою грудь как второго и тоже жалкого
человека, согревая и лаская его.
Карчук вошел без спроса, словно житель пустыни или братства.
— Я трогаюсь, — сказал он. — Давай твои письма.
Сербинов отдал ему письма и попросил его:
— Посиди со мной. Ты же все равно из-за меня идешь на целую ночь.
— Нет, — отказался сидеть Карчук, — я буду думать о тебе один.
Боясь потерять письма, Карчук в каждую руку взял по письму, сжал их в две горсти и
так пошел.
Над туманом земли было чистое небо, и там взошла луна; ее покорный свет ослабевал
во влажной мгле тумана и озарял землю, как подводное дно. Последние люди тихо ходили в
Чевенгуре, и кто-то начинал песню на глиняной башне, чтобы его услышали в степи, так как
не надеялся на один свет костра. Сербинов закрыл лицо рукой, желая не видеть и спать, но
под рукой открыл глаза и еще больше не спал: вдалеке заиграла гармоника веселую и боевую
песню, судя по мелодии — вроде «Яблочка», но гораздо искуснее и ощутительнее, какой-то
неизвестный Сербинову большевистский фокстрот. Среди музыки скрипела повозка, значит,
кто-то ехал, и вдалеке раздались два лошадиных голоса: из Чевенгура ржала Пролетарская
Сила, а из степей отвечала прибывающая подруга.
Симон вышел наружу. На глиняном маяке торжественным пламенем вспыхнула куча
соломы и старых плетней; гармоника, находясь в надежных руках, тоже не уменьшала
звуков, а нагнетала их все чаще и призывала население к жизни в одно место.
В фаэтоне ехал Прокофий и голый игрок на музыке, некогда выбывший из Чевенгура
пешком за женой, а их везла ржущая худая лошадь. Позади того фаэтона шли босые бабы,
человек десять или больше, по две в ряд, и в первом ряду Клавдюша.
Чевенгурцы встретили своих будущих жен молча, они стояли под светом маяка, но не
сделали ни шага навстречу и не сказали слова приветствия, потому что хотя пришедшие
были людьми и товарищами, но одновременно — женщинами. Копенкин чувствовал к
доставленным женщинам стыд и почтение, кроме того, он боялся наблюдать женщин из
совести перед Розой Люксембург и ушел, чтобы угомонить ревущую Пролетарскую Силу.
Фаэтон остановился. Прочие мгновенно выпрягли лошадь и увезли на руках экипаж в
глубь Чевенгура.
Прокофий окоротил музыку и дал знак женскому шествию больше никуда не спешить.
— Товарищи коммунизма! — обратился Прокофий в тишину небольшого народа. —