Page 2 - Чевенгур

слушает…
Мать любовалась своим ребенком, веря в облегчение его грустной доли.
— Возьми себе мою старую юбку, Игнатьевна, — нечего больше дать. Спасибо тебе.
Игнатьевна простирала юбку на свет и говорила:
— Да ты поплачь, Митревна, немножко: так тебе полагается. А юбка твоя
ношеная-переношеная, прибавь хоть платочек ай утюжок подари…
Захар Павлович остался в деревне один — ему понравилось безлюдье. Но жил он
больше в лесу, в землянке с одним бобылем, питаясь наваром трав, пользу которых заранее
изучил бобыль.
Все время Захар Павлович работал, чтобы забывать голод, и приучился из дерева
делать все то же, что раньше делал из металла. Бобыль же всю жизнь ничего не делал —
теперь тем более; до пятидесяти лет он только смотрел кругом — как и что
— и ожидал, что выйдет, в конце концов, из общего беспокойства, чтобы сразу начать
действовать после успокоения и выяснения мира; он совсем не был одержим жизнью, и рука
его так и не поднялась ни на женский брак и ни на какое общеполезное деяние. Родившись,
он удивился и так прожил до старости с голубыми глазами на моложавом лице. Когда Захар
Павлович делал дубовую сковородку, бобыль поражался, что на ней все равно ничего нельзя
изжарить. Но Захар Павлович наливал в деревянную сковородку воды и достигал на
медленном огне того, что вода кипела, а сковородка не горела. Бобыль замирал от
удивления:
— Могучее дело. Куда ж тут, братцы, до всего дознаться!
И у бобыля опускались руки от сокрушающих всеобщих тайн. Ни разу никто не
объяснил бобылю простоты событий — или он сам был вконец бестолковый. Действительно,
когда Захар Павлович попробовал ему рассказать, отчего ветер дует, а не стоит на месте,
бобыль еще более удивился и ничего не понимал, хотя чувствовал происхождение ветра
точно.
— Да неужто? Скажи пожалуйста! Стало быть, от солнечного припеку? Милое дело!..
Захар Павлович объяснил, что припек дело не милое, а просто
— жара.
— Жара?! — удивился бобыль. — Ишь ты, ведьма какая!
У бобыля только передвигалось удивление с одной вещи на другую, но в сознание
ничего не превращалось. Вместо ума он жил чувством доверчивого уважения.
За лето Захар Павлович переделал из дерева все изделия, какие знал. Землянка и ее
усадебное прилежащее место было уставлено предметами технического искусства Захара
Павловича — полный комплект сельскохозяйственного инвентаря, машин, инструментов,
предприятий и житейских приспособлений — все целиком из дерева. Странно, что ни одной
вещи, повторявшей природу, не было: например, лошади, тыквы или еще чего.
В августе бобыль пошел в тень, лег животом вниз и сказал:
— Захар Павлович, я помираю, я вчера ящерицу съел… Тебе два грибка принес, а себе
ящерицу сжарил. Помахай мне лопухом по верхам — я ветер люблю.
Захар Павлович помахал лопухом, принес воды и попоил умиравшего.
— Ведь не умрешь. Тебе только кажется.
— Умру, ей-богу, умру, Захар Палыч, — испугался солгать бобыль. — Нутре% ничего
не держит, во мне глист громадный живет, он мне всю кровь выпил…
Бобыль повернулся навзничь:
— Как ты думаешь, бояться мне аль нет?
— Не бойся, — положительно ответил Захар Павлович. — Я бы сам хоть сейчас умер,
да все, знаешь, занимаешься разными изделиями…
Бобыль обрадовался сочувствию и к вечеру умер без испуга. Захар Павлович во время
его смерти ходил купаться в ручей и застал бобыля уже мертвым, задохнувшимся
собственной зеленой рвотой. Рвота была плотная и сухая, она тестом осела вокруг рта
бобыля, и в ней действовали белые мелкокалиберные черви.