Page 4 - Чевенгур

придется.
— А чего тетки плачут?
— Потому что они хоньжи!
Когда гроб поставили у могильной ямы, никто не хотел прощаться с покойным. Захар
Павлович стал на колени и притронулся к щетинистой свежей щеке рыбака, обмытой на
озерном дне. Потом Захар Павлович сказал мальчику:
— Попрощайся с отцом — он мертвый на веки веков. Погляди на него — будешь
вспоминать.
Мальчик прилег к телу отца, к старой его рубашке, от которой пахло родным живым
потом, потому что рубашку надели для гроба
— отец утонул в другой. Мальчик пощупал руки, от них несло рыбной сыростью, на
одном пальце было надето оловянное обручальное кольцо в честь забытой матери. Ребенок
повернул голову к людям, испугался чужих и жалобно заплакал, ухватив рубашку отца в
складки, как свою защиту; его горе было безмолвным, лишенным сознания остальной жизни
и поэтому неутешным; он так грустил по мертвому отцу, что мертвый мог бы быть
счастливым. И все люди у гроба тоже заплакали от жалости к мальчику и от того
преждевременного сочувствия самим себе, что каждому придется умереть и так же быть
оплаканным.
Захар Павлович, при всей своей скорби, помнил о дальнейшем.
— Будет тебе, Никифоровна, выть-то! — сказал он одной бабке, плакавшей навзрыд и с
поспешным причитанием. — Не от горя воешь, а чтоб по тебе поплакали, когда сама
помрешь. Ты возьми-ка мальчишку к себе — у тебя все равно их шестеро, один фальшью
какой-нибудь между всеми пропитается.
Никифоровна сразу пришла в свой бабий разум и осохла свирепым лицом: она плакала
без слез, одними морщинами:
— И то будто! Сказал тоже — фальшью какой-то пропитается! Это он сейчас такой, а
дай возмужает — как почнет жрать да штаны трепать — не наготовишься!
Взяла мальчика другая баба, Мавра Фетисовна Дванова, у которой было семеро детей.
Ребенок дал ей руку, женщина утерла ему лицо юбкой, высморкала его нос и повела сироту в
свою хату.
Мальчик вспомнил про удочку, которую сделал ему отец, а он закинул ее в озеро и там
позабыл. Теперь должно быть, уже поймалась рыба и ее можно съесть, чтобы чужие люди не
ругали за ихнюю еду.
— Тетя, у меня рыба поймалась в воде, — сказал Саша. — Дай я пойду достану ее и
буду есть, чтоб тебе меня не кормить.
Мавра Фетисовна нечаянно сморщила лицо, высморкала нос в кончик головного платка
и не пустила руку мальчика.
Захар Павлович задумался и хотел уйти в босяки, но остался на месте. Его сильно
тронуло горе и сиротство — от какой-то неизвестной открывшейся в груди совести; он хотел
бы без отдыха идти по земле, встречать горе во всех селах и плакать над чужими гробами.
Но его остановили очередные изделия: староста ему дал чинить стенные часы, а священник
— настраивать рояль. Захар Павлович сроду никакой музыки не слыхал — видел в уезде
однажды граммофон но его замучили мужики и он не играл: граммофон стоял в трактире, у
ящика были поломаны стенки, чтобы видеть обман и того, кто там поет, а в мембрану вдета
штопальная игла. За настройкой рояля он просидел месяц, пробуя заунывные звуки и
рассматривая механизм, вырабатывающий такую нежность. Захар Павлович ударил по
клавише — грустное пение поднималось и улетало: Захар Павлович смотрел вверх и ждал
возвращения звука — слишком он хорош, чтобы бесследно растратиться. Священнику
надоело ждать настройки, и он сказал: «Ты, дядюшка, напрасно тона не оглашай, ты старайся
дело приурочить к концу и не вникай в смысл тебе непотребного». Захар Павлович обиделся
до корней своего мастерства и сделал в механизме секрет, который устранить можно в одну
секунду, но обнаружить без особого знания нельзя. После поп еженедельно вызывал Захара