Page 3 - Чевенгур

Ночью Захар Павлович проснулся и слушал дождь: второй дождь с апреля месяца. «Вот
бы бобыль удивился», — подумал Захар Павлович. Но бобыль мокнул один в темноте ровно
льющихся с неба потоков и тихо опухал.
Сквозь сонный, безветренный дождь что-то глухо и грустно запело — так далеко, что
там, где пело, наверно, не было дождя и был день. Захар Павлович сразу забыл бобыля, и
дождь, и голод
— и встал. Это гудела далекая машина, живой работающий паровоз. Захар Павлович
вышел наружу и постоял во влаге теплого дождя, напевающего про мирную жизнь, про
обширность долгой земли. Темные деревья дремали раскорячившись, объятые лаской
спокойного дождя; им было так хорошо, что они изнемогали и пошевеливали ветками без
всякого ветра.
Захар Павлович не обратил внимания на отраду природы, его разволновал неизвестный
смолкший паровоз. Когда он ложился обратно спать, он подумал, что дождь — и тот
действует, а я сплю и прячусь в лесу напрасно: умер же бобыль, умрешь и ты; тот ни одного
изделия за весь свой век не изготовил — все присматривался да приноравливался, всему
удивлялся, в каждой простоте видел дивное дело и руки не мог ни на что поднять, чтобы
чего-нибудь не испортить; только грибы рвал, и то находить их не умел; так и умер, ни в чем
не повредив природы.
Утром было большое солнце, и лес пел всею гущей своего голоса, пропуская утренний
ветер под исподнюю листву. Захар Павлович заметил не столько утро, сколько смену
работников — дождь уснул в почве, его заместило солнце; от солнца же поднялась суета
ветра, взъерошились деревья, забормотали травы и кустарники и даже сам дождь, не
отдохнув, снова вставал на ноги, разбуженный щекочущей теплотой, и собирал свое тело в
облака.
Захар Павлович положил в мешок свои деревянные изделия — сколько их в нем
уместилось — и пошел вдаль, по грибной бабьей тропинке. На бобыля он не посмотрел:
мертвые невзрачны; хотя Захар Павлович знал одного человека, рыбака с озера Мутево,
который многих расспрашивал о смерти и тосковал от своего любопытства; этот рыбак
больше всего любил рыбу, не как пищу, а как особое существо, наверное знающее тайну
смерти. Он показывал глаза мертвых рыб Захару Павловичу и говорил: «Гляди
— премудрость». Рыба между жизнью и смертью стоит, оттого она и немая и глядит
без выражения; телок ведь и тот думает, а рыба нет — она все уже знает». Созерцая озеро
годами, рыбак думал все об одном и том же — об интересе смерти. Захар Павлович его
отговаривал: «Нет там ничего особого: так, что-нибудь тесное». Через год рыбак не вытерпел
и бросился с лодки в озеро, связав себе ноги веревкой, чтобы нечаянно не поплыть. Втайне
он вообще не верил в смерть, главное, же, он хотел посмотреть — что там есть: может быть,
гораздо интересней, чем жить в селе или на берегу озера; он видел смерть как другую
губернию, которая расположена под небом, будто на дне прохладной воды, — и она его
влекла. Некоторые мужики, которым рыбак говорил о своем намерении пожить в смерти и
вернуться, отговаривали его, а другие соглашались с ним: «Что ж, испыток не убыток,
Митрий Иваныч. Пробуй, потом нам расскажешь». Дмитрий Иванович попробовал: его
вытащили из озера через трое суток и похоронили у ограды на сельском погосте.
Сейчас Захар Павлович проходил мимо погоста и искал могилу рыбака в частоколе
крестов. Над могилой рыбака не было креста: ни одно сердце он не огорчил своей смертью,
ни одни уста его не понимали, потому что он умер не в силу немощи, а в силу своего
любопытного разума. Жены у рыбака не осталось — он был вдовый, сын же был малолеток и
жил у чужих людей. Захар Павлович приходил на похороны и вел мальчишку за руку —
ласковый и разумный такой мальчик, не то в мать, не то в отца. Где сейчас этот мальчик?
Наверно, умер первым в эти голодные годы, как круглый сирота. За гробом отца мальчик
шел без горя и пристойно.
— Дядя Захар, это отец нарочно так улегся?
— Не нарочно, Саша, а сдуру — тебя теперь в убыток ввел. Не скоро ему рыбу ловить