Page 106 - Доктор Живаго

на нем. Для своих лет он был еще очень моложав и смотрел красавцем.
Конечно, он сильно терял в соседстве с громадностью совершавшегося. События
заслоняли его. Но Юрию Андреевичу и не приходило в голову мерить его таким мерилом.
Его удивило спокойствие Николая Николаевича, хладнокровно шутливый тон, которым
он говорил на политические темы. Его умение держать себя превышало нынешние русские
возможности. В этой черте сказывался человек приезжий. Черта эта бросалась в глаза,
казалась старомодною и вызывала неловкость.
Ах, но ведь совсем не то, не то наполняло первые часы их встречи, заставило бросаться
друг другу на шею, плакать и, задыхаясь от волнения, прерывать быстроту и горячность
первого разговора частыми паузами.
Встретились два творческих характера, связанные семейным родством, и хотя встало и
второй жизнью зажило минувшее, нахлынули воспоминания и всплыли на поверхность
обстоятельства, происшедшие за время разлуки, но едва лишь речь зашла о главном, о
вещах, известных людям созидательного склада, как исчезли все связи, кроме этой
единственной, не стало ни дяди, ни племянника, ни разницы в возрасте, а только осталась
близость стихии со стихией, энергии с энергией, начала и начала.
За последнее десятилетие Николаю Николаевичу не представлялось случая говорить об
обаянии авторства и сути творческого предназначения в таком соответствии с собственными
мыслями и так заслуженно к месту, как сейчас. С другой стороны, и Юрию Андреевичу не
приходилось слышать отзывов, которые были бы так проницательно метки и так окрыляюще
увлекательны, как этот разбор.
Оба поминутно вскрикивали и бегали по номеру, хватаясь за голову от безошибочности
обоюдных догадок, или отходили к окну и молча барабанили пальцами по стеклу,
потрясенные доказательствами взаимного понимания.
Так было у них при первом свидании, но потом доктор несколько раз видел Николая
Николаевича в обществе, и среди людей он был другим, неузнаваемым.
Он сознавал себя гостем в Москве и не желал расставаться с этим сознанием. Считал ли
он при этом своим домом Петербург или какое-нибудь другое место, оставалось неясным.
Ему льстила роль политического краснобая и общественного очарователя.
Может быть, он вообразил, что в Москве откроются политические салоны, как в
Париже перед конвентом у мадам Ролан.
Он захаживал к своим приятельницам, хлебосольным жительницам тихих московских
переулков, и премило высмеивал их и их мужей за их половинчатость и отсталость, за
привычку судить обо всем со своей колокольни. И он щеголял теперь газетной
начитанностью, точно так же, как когда-то отреченными книгами и текстами орфиков.
Говорили, что в Швейцарии у него осталась новая молодая пассия, недоконченные
дела, недописанная книга и что он только окунется в бурный отечественный водоворот, а
потом, если вынырнет невредимым, снова махнет в свои Альпы, только и видали.
Он был за большевиков и часто называл два левоэсеровских имени в качестве своих
единомышленников: журналиста, писавшего под псевдонимом Мирошка Помор, и
публицистки Сильвии Котери.
Александр Александрович ворчливо упрекал его:
— Просто страшно, куда вы съехали, Николай Николаевич! Эти Мирошки ваши. Какая
яма! А потом эта ваша Лидия Покори.
— Котери, — поправлял Николай Николаевич. — И — Сильвия.
— Ну все равно, Покори или Попурри, от слова не станется.
— Но все же, виноват, Котери, — терпеливо настаивал Николай Николаевич. Он и
Александр Александрович обменивались такими речами:
— О чем мы спорим? Подобные истины просто стыдно доказывать. Это азбука.
Основная толща народа веками вела немыслимое существование. Возьмите любой учебник
истории. Как бы это ни называлось, феодализм ли и крепостное право, или капитализм и
фабричная промышленность, все равно неестественность и несправедливость такого порядка