Page 110 - Доктор Живаго

бумага разных форм и образцов кипами лежала перед ним, отодвинутая в сторону. Иногда
урывками, кроме периодических записей для своих медицинских трудов, он писал здесь
свою «Игру в людей», мрачный дневник или журнал тех дней, состоявший из прозы, стихов
и всякой всячины, внушенной сознанием, что половина людей перестала быть собой и
неизвестно что рызыгрывает.
Светлая солнечная ординаторская со стенами, выкрашенными в белую краску, была
залита кремовым светом солнца золотой осени, отличающим дни после Успения, когда по
утрам ударяют первые заморозки и в пестроту и яркость поределых рощ залетают зимние
синицы и сороки. Небо в такие дни подымается в предельную высоту и сквозь прозрачный
столб воздуха между ним и землей тянет с севера ледяной темно-синею ясностью.
Повышается видимость и слышимость всего на свете, чего бы ни было. Расстояния
передают звук в замороженной звонкости, отчетливо и разъединенно. Расчищаются дали, как
бы открывши вид через всю жизнь на много лет вперед. Этой разреженности нельзя было бы
вынести, если бы она не была так кратковременна и не наступала в конце короткого осеннего
дня на пороге ранних сумерек.
Такой свет озарял ординаторскую, свет рано садящегося осеннего солнца, сочный,
стеклянный и водянистый, как спелое яблоко белый налив.
Доктор сидел у стола, обмакивая перо в чернила, задумывался и писал, а мимо больших
окон ординаторской близко пролетали какие-то тихие птицы, забрасывая в комнату
бесшумные тени, которые покрывали движущиеся руки доктора, стол с бланками, пол и
стены ординаторской и так же бесшумно исчезали.
— Клен опадает, — сказал вошедший прозектор, плотный когда-то мужчина, на
котором кожа от похудания висела теперь мешками. — Поливали его ливни, ветры трепали и
не могли одолеть. А что один утренник сделал!
Доктор поднял голову. Действительно, сновавшие мимо окна загадочные птицы
оказались винно-огненными листьями клена, которые отлетали прочь, плавно держась в
воздухе, и оранжевыми выгнутыми звездами ложились в стороне от деревьев на траву
больничного газона.
— Окна замазали? — спросил прозектор.
— Нет, — сказал Юрий Андреевич и продолжал писать.
— Что так? Пора.
Юрий Андреевич ничего не отвечал, поглощенный писанием.
— Эх, Тарасюка нет, — продолжал прозектор. — Золотой был человек. И сапоги
починит. И часы. И всё сделает. И всё на свете достанет. А замазывать пора. Надо самим.
— Замазки нет.
— А вы сами. Вот рецепт. — И прозектор объяснил, как приготовить замазку из олифы
и мела. — Впрочем, ну вас. Я вам мешаю.
Он отошел к другому окну и занялся своими склянками и препаратами. Стало темнеть.
Через минуту он сказал:
— Глаза испортите. Темно. А огня не дадут. Пойдемте домой.
— Еще немного поработаю. Минут двадцать.
— Его жена тут в больничных няньках.
— Чья?
— Тарасюка.
— Знаю.
— А сам он неизвестно где. По всей земле рыщет. Летом два раза проведывал. В
больницу заходил. Теперь где-нибудь в деревне. Основывает новую жизнь. Это из тех
солдат-большевиков, которых вы на бульварах видите и в поездах. А хотите знать разгадку?
Тарасюка, например? Слушайте. Это мастер на все руки. Ничего не может делать плохо. За
что ни возьмется, дело в руках горит. То же самое случилось с ним на войне. Изучил и ее,
как всякое ремесло. Оказался чудным стрелком. В окопах, в секрете. Глаз, рука — первый
сорт! Все знаки отличия не за лихость, а за бой без промаха. Ну. Всякое дело становится у