Page 109 - Доктор Живаго

Прокатился гром, будто плугом провели борозду через все небо, и все стихло. А потом
раздались четыре гулких, запоздалых удара, как осенью вываливаются большие
картофелины из рыхлой, лопатою сдвинутой гряды.
Гром прочистил емкость пыльной протабаченной комнаты.
Вдруг, как электрические элементы, стали ощутимы составные части существования,
вода и воздух, желание радости, земля и небо.
Переулок наполнился голосами расходящихся. Они продолжали что-то громко
обсуждать на улице, точь-в-точь как препирались только что об этом в доме. Голоса
удалялись, постепенно стихали и стихли.
— Как поздно, — сказал Юрий Андреевич. — Пойдем спать.
Изо всех людей на свете я люблю только тебя и папу.

5

Прошел август, кончался сентябрь. Нависало неотвратимое.
Близилась зима, а в человеческом мире то, похожее на зимнее обмирание,
предрешенное, которое носилось в воздухе и было у всех на устах.
Надо было готовиться к холодам, запасать пищу, дрова. Но в дни торжества
материализма материя превратилась в понятие, пищу и дрова заменил продовольственный и
топливный вопрос.
Люди в городах были беспомощны, как дети перед лицом близящейся неизвестности,
которая опрокидывала на своем пути все установленные навыки и оставляла по себе
опустошение, хотя сама была детищем города и созданием горожан.
Кругом обманывались, разглагольствовали. Обыденщина еще хромала, барахталась,
колченого плелась куда-то по старой привычке. Но доктор видел жизнь неприкрашенной. От
него не могла укрыться её приговоренность. Он считал себя и свою среду обреченными.
Предстояли испытания, может быть, даже гибель.
Считанные дни, оставшиеся им, таяли на его глазах.
Он сошел бы с ума, если бы не житейские мелочи, труды, и заботы. Жена, ребенок,
необходимость добывать деньги были его спасением, — насущное, смиренное, бытовой
обиход, служба, хожденье по больным.
Он понимал, что он пигмей перед чудовищной махиной будущего, боялся его, любил
это будущее и втайне им гордился, и в последний раз, как на прощание, жадными глазами
вдохновения смотрел на облака и деревья, на людей, идущих по улице, на большой,
перемогающийся в несчастиях русский город, и был готов принести себя в жертву, чтобы
стало лучше, и ничего не мог.
Это небо и прохожих он чаще всего видел с середины мостовой, переходя Арбат у
аптеки русского общества врачей, на углу Староконюшенного.
Он опять поступил на службу в свою старую больницу. Она по старой памяти
называлась Крестовоздвиженской, хотя община этого имени была распущена. Но больнице
еще не придумали подходящего названия:
В ней уже началось расслоение. Умеренным, тупоумие которых возмущало доктора, он
казался опасным, людям, политически ушедшим далеко, недостаточно красным. Так
очутился он ни в тех, ни в сих, от одного берега отстал, к другому не пристал.
В больнице, кроме его прямых обязанностей, директор возложил на него наблюдение
над общей статистической отчетностью. Каких только анкет, опросных листов и бланков ни
просматривал он, каких требовательных ведомостей ни заполнял!
Смертность, рост заболеваемости, имущественное положение служащих, высота их
гражданской сознательности и степень участия в выборах, неудовлетворимая нужда в
топливе, продовольствии, медикаментах, всё интересовало центральное статистическое
управление, на всё требовался ответ.
Доктор занимался всем этим за своим старым столом у окна ординаторской. Графленая