Page 14 - Доктор Живаго

подзывает.
Он пошел к оврагу и стал спускаться. Он спустился из редкого и чистого леса,
покрывавшего верх оврага, в ольшаник, выстилавший его дно.
Здесь была сырая тьма, бурелом и падаль, было мало цветов и членистые стебли хвоща
были похожи на жезлы и посохи с египетским орнаментом, как в его иллюстрированном
священном писании.
Юре становилось все грустнее. Ему хотелось плакать. Он повалился на колени и
залился слезами.
— Ангеле Божий, хранителю мой святый, — молился Юра, — утверди ум мой во
истиннем пути и скажи мамочке, что мне здесь хорошо, чтобы она не беспокоилась. Если
есть загробная жизнь, Господи, учини мамочку в рай, идеже лицы святых и праведницы
сияют яко светила. Мамочка была такая хорошая, не может быть, чтобы она была грешница,
помилуй ее, Господи, сделай, чтобы она не мучилась. Мамочка! — в душераздирающей
тоске звал он её с неба, как новопричтенную угодницу, и вдруг не выдержал, упал наземь и
потерял сознание.
Он не долго лежал без памяти. Когда он очнулся, он услышал, что дядя зовет его
сверху. Он ответил и стал подыматься. Вдруг он вспомнил, что не помолился о своем без
вести пропадающем отце, как учила его Мария Николаевна.
Но ему было так хорошо после обморока, что он не хотел расставаться с этим чувством
легкости и боялся потерять его. И он подумал, что ничего страшного не будет, если он
помолится об отце как-нибудь в другой раз.
— Подождет. Потерпит, — как бы подумал он. Юра его совсем не помнил.

7

В поезде в купе второго класса ехал со своим отцом, присяжным поверенным
Гордоном из Оренбурга, гимназист второго класса Миша Гордон, одиннадцатилетний
мальчик с задумчивым лицом и большими черными глазами. Отец переезжал на службу в
Москву, мальчик переводился в московскую гимназию. Мать с сестрами были давно на
месте, занятые хлопотами по устройству квартиры.
Мальчик с отцом третий день находился в поезде.
Мимо в облаках горячей пыли, выбеленная солнцем, как известью, летела Россия, поля
и степи, города и села. По дорогам тянулись обозы, грузно сворачивая с дороги к переездам,
и с бешено несущегося поезда казалось, что возы стоят не двигаясь, а лошади подымают и
опускают ноги на одном месте.
На больших остановках пассажиры как угорелые бегом бросались в буфет, и садящееся
солнце из-за деревьев станционного сада освещало их ноги и светило под колеса вагонов.
Все движения на свете в отдельности были рассчитанно-трезвы, а в общей сложности
безотчетно пьяны общим потоком жизни, который объединял их. Люди трудились и
хлопотали, приводимые в движение механизмом собственных забот.
Но механизмы не действовали бы, если бы главным их регулятором не было чувство
высшей и краеугольной беззаботности. Эту беззаботность придавало ощущение связности
человеческих существований, уверенность в их переходе одного в другое, чувство счастья по
поводу того, что все происходящее совершается не только на земле, в которую закапывают
мертвых, а еще в чем-то другом, в том, что одни называют царством Божиим, а другие
историей, а третьи еще как-нибудь.
Из этого правила мальчик был горьким и тяжелым исключением.
Его конечною пружиной оставалось чувство озабоченности, и чувство беспечности не
облегчало и не облагораживало его. Он знал за собой эту унаследованную черту и с
мнительной настороженностью ловил в себе её признаки. Она огорчала его.
Ее присутствие его унижало.
С тех пор как он себя помнил, он не переставал удивляться, как что при одинаковости