Page 17 - Доктор Живаго

найдется товарищ, поиграете.
Некоторое время они говорили об университетских волнениях в Петербурге и Москве,
продержав Нику минут двадцать в его глупой унизительной засаде. Наконец они ушли на
террасу. Ника тихонько открыл окно, выскочил в него и ушел в парк.
Он был сегодня сам не свой и предшествующую ночь не спал.
Ему шел четырнадцатый год. Ему надоело быть маленьким. Всю ночь он не спал и на
рассвете вышел из флигеля. Всходило солнце, и землю в парке покрывала длинная, мокрая
от росы, петлистая тень деревьев. Тень была не черного, а темно-серого цвета, как
промокший войлок. Одуряющее благоухание утра, казалось, исходило именно от этой
отсыревшей тени на земле с продолговатыми просветами, похожими на пальцы девочки.
Вдруг серебристая струйка ртути, такая же, как капли росы в траве, потекла в
нескольких шагах от него. Струйка текла, текла, а земля её не впитывала. Неожиданно
резким движением струйка метнулась в сторону и скрылась. Это была змея медянка.
Ника вздрогнул.
Он был странный мальчик. В состоянии возбуждения он громко разговаривал с собой.
Он подражал матери в склонности к высоким материям и парадоксам.
«Как хорошо на свете!» — подумал он. — «Но почему от этого всегда так больно? Бог,
конечно, есть. Но если он есть, то он это я. Вот я велю ей», — подумал он, взглянув на осину,
всю снизу доверху охваченную трепетом (ее мокрые переливчатые листья казались
нарезанными из жести), — «вот я прикажу ей» — и в безумном превышении своих сил он не
шепнул, но всем существом своим, всей своей плотью и кровью пожелал и задумал:
«Замри!» — и дерево тотчас же послушно застыло в неподвижности. Ника засмеялся от
радости и со всех ног бросился купаться на реку.
Его отец, террорист Дементий Дудоров, отбывал каторгу, по высочайшему
помилованию взамен повешения, к которому он был приговорен. Его мать из грузинских
княжен Эристовых была взбалмошная и еще молодая красавица, вечно чем-нибудь
увлекающаяся — бунтами, бунтарями, крайними теориями, знаменитыми артистами,
бедными неудачниками.
Она обожала Нику и из его имени Иннокентий делала кучу немыслимо нежных и
дурацких прозвищ вроде Иночек или Ноченька и возила его показывать своей родне в
Тифлис. Там его больше всего поразило разлапое дерево на дворе дома, где они
остановились. Это был какой-то неуклюжий тропический великан.
Своими листьями, похожими на слоновые уши, он ограждал двор от палящего южного
неба. Ника не мог привыкнуть к мысли, что это дерево — растение, а не животное.
Мальчику было опасно носить страшное отцовское имя. Иван Иванович с согласия
Нины Галактионовны собирался подавать на высочайшее имя о присвоении Нике
материнской фамилии.
Когда он лежал под кроватью, возмущаясь ходом вещей на свете, он среди всего
прочего думал и об этом. Кто такой Воскобойников, чтобы заводить так далеко свое
вмешательство?
Вот он их проучит!
А эта Надя! Если ей пятнадцать лет, значит, она имеет право задирать нос и
разговаривать с ним как с маленьким? Вот он ей покажет! «Я её ненавижу, — несколько раз
повторил он про себя. — Я её убью! Я позову её кататься на лодке и утоплю».
Хороша также и мама. Она надула, конечно, его и Воскобойникова, когда уезжала. Ни
на каком она не на Кавказе, а просто-напросто свернула с ближайшей узловой на север и
преспокойно стреляет себе в Петербурге вместе со студентами в полицию. А он должен
сгнить заживо в этой глупой яме. Но он их всех перехитрит. Утопит Надю, бросит гимназию
и удерет подымать восстание к отцу в Сибирь.
Край пруда порос сплошь кувшинками. Лодка взрезала эту гущу с сухим шорохом. В
разрывах заросли проступала вода пруда, как сок арбуза в треугольнике разреза.
Мальчик и девочка стали рвать кувшинки. Оба ухватились за один и тот же