Page 16 - Доктор Живаго

— Какой по произволению Божию, а тут, вишь, такой стих нашел — от богатой жизни и
ошаления рассудка».
Все пассажиры поезда перебывали около тела и возвращались в вагон только из
опасения, как бы у них чего не стащили.
Когда они спрыгивали на полотно, разминались, рвали цветы и делали легкую
пробежку, у всех было такое чувство, будто местность возникла только что благодаря
остановке, и болотистого луга с кочками, широкой реки и красивого дома с церковью на
высоком противоположном берегу не было бы на свете, не случись несчастия.
Даже солнце, тоже казавшееся местной принадлежностью, по-вечернему застенчиво
освещало сцену у рельсов, как бы боязливо приблизившись к ней, как подошла бы к полотну
и стала бы смотреть на людей корова из пасущегося по соседству стада.
Миша потрясен был всем происшедшим и в первые минуты плакал от жалости и
испуга. В течение долгого пути убившийся несколько раз заходил посидеть у них в купе и
часами разговаривал с Мишиным отцом. Он говорил, что отходит душой в нравственно
чистой тишине и понятливости их мира, и расспрашивал Григория Осиповича о разных
юридических тонкостях и кляузных вопросах по части векселей и дарственных, банкротств и
подлогов.
— Ах вот как? — удивлялся он разъяснениям Гордона. — Вы располагаете какими-то
более милостивыми узаконениями. У моего поверенного иные сведения. Он смотрит на эти
вещи гораздо мрачнее.
Каждый раз, как этот нервный человек успокаивался, за ним из первого класса
приходил его юрист и сосед по купе и тащил его в салон-вагон пить шампанское. Это был
тот плотный, наглый, гладко выбритый и щеголеватый адвокат, который стоял теперь над
телом, ничему на свете не удивляясь. Нельзя было отделаться от ощущения, что постоянное
возбуждение его клиента в каком-то отношении ему на руку.
Отец говорил, что это известный богач, добряк и шелапут, уже наполовину
невменяемый. Не стесняясь Мишиного присутствия, он рассказывал о своем сыне, Мишином
ровеснике, и о покойнице жене, потом переходил к своей второй семье, тоже покинутой.
Тут он вспоминал что-то новое, бледнел от ужаса и начинал заговариваться и
забываться.
К Мише он выказывал необъяснимую, вероятно, отраженную и, может быть, не ему
предназначенную нежность. Он поминутно дарил ему что-нибудь, для чего выходил на
самых больших станциях в залы первого класса, где были книжные стойки и продавали игры
и достопримечательности края.
Он пил не переставая и жаловался, что не спит третий месяц и, когда протрезвляется
хотя бы ненадолго, терпит муки, о которых нормальный человек не имеет представления.
За минуту до конца он вбежал к ним в купе, схватил Григория Осиповича за руку,
хотел что-то сказать, но не мог и, выбежав на площадку, бросился с поезда.
Миша рассматривал небольшой набор уральских минералов в деревянном ящичке —
последний подарок покойного. Вдруг кругом все задвигалось. По другому пути к поезду
подошла дрезина. С нее соскочил следователь в фуражке с кокардой, врач, двое городовых.
Послышались холодные деловые голоса. Задавали вопросы, что-то записывали. Вверх по
насыпи, все время обрываясь и съезжая по песку, кондуктора и городовые неловко волокли
тело. Завыла какая-то баба. Публику попросили в вагоны и дали свисток. Поезд тронулся.

8

«Опять это лампадное масло!» — злобно подумал Ника и заметался по комнате. Голоса
гостей приближались. Отступление было отрезано. В спальне стояли две кровати,
Воскобойниковская и его, Никина. Недолго думая, Ника залез под вторую. Он слышал, как
искали, кликали его в других комнатах, удивлялись его пропаже. Потом вошли в спальню.
— Ну что ж делать, — сказал Веденяпин, — пройдись, Юра, может быть, после