Page 213 - Доктор Живаго

камень, кака трава. Теперь к примеру птица это будет птица стратим скворец. Зверь будет
барсук.
Теперь к примеру вздумаешь с кем полюбавиться, только скажи. Я тебе кого хошь
присушу. Хошь твоего над вами начальника, Лесного вашего, хошь Колчака, хошь Ивана
царевича.
Думаешь, хвастаю, вру? А вот и не вру. Ну, смотри, слушай.
Придет зима, пойдет метелица в поле вихри толпить, кружить столбунки. И я тебе в тот
столб снеговой, в тот снеговорот нож залукну, вгоню нож в снег по самый черенок, и весь
красный в крови из снега выну. Что, видала? Ага? А думала, вру. А откеда, скажи, из
завирухи буранной кровь? Ветер ведь эта, воздух, снеговая пыль. А то-то и есть, кума, не
ветер это буран, а разведенка оборотенка детеныша ведьменочка своего потеряла, ищет в
поле, плачет, не может найтить. И в нее мой нож угодит. Оттого кровь. И я тебе тем ножом
чей хошь след выну, вырежу и шолком к подолу пришью. И пойдет хошь Колчак, хошь
Стрельников, хошь новый царь какой-нибудь по пятам за тобой, куда ты, туда и он. А ты
думала — вру, думала — сходись ко мне всех стран босота и пролета.
Или тоже, например, теперь камни с неба падают, падают яко дождь. Выйдет человек
за порог из дому, а на него камни. Или иные видеху конники проезжали верхом по небу,
кони копытами задевали за крыши. Или какие кудечники в старину открывали: сия жена в
себе заключает зерно или мед или куний мех. И латники тем занагощали плечо, яко
отмыкают скрынницу, и вынимали мечом из лопатки у какой пшеницы меру, у какой белку,
у какой пчелиный сот».
Иногда встречается на свете большое и сильное чувство. К нему всегда примешивается
жалость. Предмет нашего обожания тем более кажется нам жертвою, чем более мы любим. У
некоторых сострадание к женщине переходит все мыслимые пределы. Их отзывчивость
помещает её в несбыточные, не находимые на свете, в одном воображении существующие
положения, и они ревнуют её к окружающему воздуху, к законам природы, к протекшим до
нее тысячелетиям.
Юрий Андреевич был достаточно образован, чтобы в последних словах ворожеи
заподозрить начальные места какой-то летописи, Новгородской или Ипатьевской,
наслаивающимися искажениями превращенные в апокриф. Их целыми веками коверкали
знахари и сказочники, устно передавая их из поколения в поколения. Их еще раньше путали
и перевирали переписчики.
Отчего же тирания предания так захватила его? Отчего к невразумительному вздору, к
бессмыслице небылицы отнесся он так, точно это были положения реальные?
Ларе приоткрыли левое плечо. Как втыкают ключ в секретную дверцу железного,
вделанного в шкап тайничка, поворотом меча ей вскрыли лопатку. В глубине открывшейся
душевной полости показались хранимые её душою тайны. Чужие посещенные города, чужие
улицы, чужие дома, чужие просторы потянулись лентами, раскатывающимися мотками лент,
вываливающимися свертками лент наружу.
О как он любил ее! Как она была хороша! Как раз так, как ему всегда думалось и
мечталось, как ему было надо! Но чем, какой стороной своей? Чем-нибудь таким, что можно
было назвать или выделить в разборе? О нет, о нет! Но той бесподобно простой и
стремительной линией, какою вся она одним махом была обведена кругом сверху донизу
творцом, и в этом божественном очертании сдана на руки его душе, как закутывают в плотно
накинутую простыню выкупанного ребенка.
А теперь где он и что с ним? Лес, Сибирь, партизаны. Они окружены, и он разделит
общую участь. Что за чертовщина, что за небывальщина. И опять у Юрия Андреевича стало
мутиться в глазах и голове. Всё поплыло перед ним. В это время вместо ожидаемого снега
начал накрапывать дождь. Как перекинутый над городской улицей от дома к дому плакат на
большущем полотнище, протянулся в воздухе с одной стороны лесной прогалины на другую
расплывчатый, во много раз увеличенный призрак одной удивительной боготворимой
головы. И голова плакала, а усилившийся дождь целовал и поливал ее.