Page 217 - Доктор Живаго

— Их не может быть в Юрятинском направлении. Иначе, при отрезанных
коммуникациях, они неизбежно попадают в мешок.
Этого не могут не понимать их генералы, как бы они ни были бездарны. Вы надели
шубу? Куда вы?
— Простите, я на минуту. Я вернусь сейчас. Тут начажено махоркой и лучинной гарью.
Мне нехорошо. Я отдышусь на воздухе.
Поднявшись из землянки наружу, доктор смел рукавицей снег с толстой колоды,
положенной вдоль для сидения у выхода. Он сел на нее, нагнулся и, подперев голову обеими
руками, задумался.
Зимней тайги, лесного лагеря, восемнадцати месяцев, проведенных у партизан, как не
бывало. Он забыл о них. В его воображении стояли одни близкие. Он строил догадки о них
одну другой ужаснее.
Вот Тоня идет полем во вьюгу с Шурочкой на руках. Она кутает его в одеяло, её ноги
проваливаются в снег, она через силу вытаскивает их, а метель заносит ее, ветер валит её
наземь, она падает и подымается, бессильная устоять на ослабших, подкашивающихся ногах.
О, но ведь он все время забывает, забывает. У нее два ребенка, и меньшого она кормит.
Обе руки у нее заняты, как у беженок на Чилимке, от горя и превышавшего их силы
напряжения лишавшихся рассудка.
Обе руки её заняты и никого кругом, кто бы мог помочь.
Шурочкин папа неизвестно где. Он далеко, всегда далеко, всю жизнь в стороне от них,
да и папа ли это, такими ли бывают настоящие папы? А где её собственный папа? Где
Александр Александрович? Где Нюша? Где остальные? О, лучше не задавать себе этих
вопросов, лучше не думать, лучше не вникать.
Доктор поднялся с колоды в намерении спуститься назад в землянку. Внезапно мысли
его приняли новое направление. Он передумал возвращаться вниз к Ливерию.
Лыжи, мешок с сухарями и все нужное для побега было давно запасено у него. Он
зарыл эти вещи в снег за сторожевою чертою лагеря, под большою пихтою, которую для
верности еще отметил особою зарубкою. Туда, по проторенной среди сугробов пешеходной
стежке он и направился. Была ясная ночь. Светила полная луна. Доктор знал, где
расставлены на ночь караулы и с успехом обошел их. Но у поляны с обледенелою рябиной
часовой издали окликнул его и, стоя прямо на сильно разогнанных лыжах, скользком
подъехал к нему.
— Стой! Стрелять буду! Кто такой? Говори порядок.
— Да что ты, братец, очумел? Свой. Аль не узнал? Доктор ваш Живаго.
— Виноват! Не серчай, товарищ Желвак. Не признал. А хоша и Желвак, дале не пущу.
Надо всё следом правилом.
— Ну, изволь. Пароль Красная Сибирь, отзыв долой интервентов.
— Это другой разговор. Ступай куда хошь. За каким шайтаном ночебродишь?
Больные?
— Не спится и жажда одолела. Думал, пройдусь, поглотаю снега. Увидел рябину в
ягодах мороженых, хочу пойти, пожевать.
— Вот она, дурь барская, зимой по ягоду. Три года колотим, колотим, не выколотишь.
Никакой сознательности. Ступай по свою рябину, ненормальный. Аль мне жалко?
И так же разгоняясь все скорее и скорее, часовой с сильно взятого разбега, стоя отъехал
в сторону на длинных свистящих лыжах, и стал уходить по цельному снегу все дальше и
дальше за тощие, как поредевшие волосы, голые зимние кусты. А тропинка, по которой шел
доктор, привела его к только что упомянутой рябине.
Она была наполовину в снегу, наполовину в обмерзших листьях и ягодах, и простирала
две заснеженные ветки вперед навстречу ему. Он вспомнил большие белые руки Лары,
круглые, щедрые и, ухватившись за ветки, притянул дерево к себе. Словно сознательным
ответным движением рябина осыпала его снегом с ног до головы. Он бормотал, не понимая,
что говорит и сам себя не помня: