Page 226 - Доктор Живаго

это было нож в сердце доктору. Его и прежде тяготила помощь Анфима Ефимовича. Теперь
стеснительность этих одолжений осложнялась другими ощущениями.
Едва ли Анфим благодетельствует Ларисе Федоровне ради её прекрасных глаз. Юрий
Андреевич представил себе свободные манеры Анфима Ефимовича и Ларину женскую
опрометчивость. Не может быть, чтобы между ними ничего не было.
В печке с дружным треском бурно разгорались сухие Кулабышевские дрова, и по мере
того, как они занимались, ревнивое ослепление Юрия Андреевича, начавшись со слабых
предположений, достигло полной уверенности.
Но душа у него была истерзана вся кругом, и одна боль вытесняла другую. Он мог не
гнать этих подозрений. Мысли сами, без его усилий, перескакивали у него с предмета на
предмет.
Размышления о своих, с новою силой набежавшие на него, заслонили на время его
ревнивые выдумки.
«Итак, вы в Москве, родные мои?» Ему уже казалось, что Тунцева удостоверила его в
их благополучном прибытии. «Вы снова, значит, без меня повторили этот долгий, тяжелый
путь?
Как вы доехали? Какого рода эта командировка Александра Александровича, этот
вызов? Наверное, приглашение из Академии возобновить в ней преподавание? Что нашли вы
дома? Да полно, существует ли он еще, этот дом? О как трудно и больно, Господи! О, не
думать, не думать! Как путаются мысли! Что со мною, Тоня? Я, кажется, заболеваю. Что
будет со мною и всеми вами, Тоня, Тонечка, Тоня, Шурочка, Александр Александрович?
Вскую отринул мя еси от лица Твоего, свете незаходимый? Отчего вас всю жизнь
относит прочь, в сторону от меня? Отчего мы всегда врозь? Но мы скоро соединимся,
съедемся, не правда ли?
Я пешком доберусь до вас, если никак нельзя иначе. Мы увидимся. Всё снова пойдет на
лад, не правда ли?
Но как земля меня носит, если я всё забываю, что Тоня должна была родить и,
вероятно, родила? Уже не в первый раз я проявляю эту забывчивость. Как прошли её роды?
Как родила она?
По пути в Москву они были в Юрятине. Хотя, правда, Лара незнакома с ними, но вот
швее и парикмахерше, совершенно посторонней, их судьбы не остались неизвестны, а Лара
ни словом не заикается о них в записке. Какая странная, отдающая безучастием,
невнимательность! Такая же необъяснимая, как её умалчивание о её отношениях с
Самдевятовым».
Тут Юрий Андреевич другим разборчивым взглядом окинул стены спальни. Он знал,
что из стоящих и развешанных кругом вещей нет ни одной, принадлежащей Ларе, и что
обстановка прежних неведомых и скрывающихся хозяев ни в какой мере не может
свидетельствовать о Лариных вкусах.
Но все равно, как бы то ни было, ему вдруг стало не по себе среди глядевших со стен
мужчин и женщин на увеличенных фотографиях. Духом враждебности пахнуло на него от
аляповатой меблировки. Он почувствовал себя чужим и лишним в этой спальне.
А он-то, дурень, столько раз вспоминал этот дом, соскучился по нем, и входил в эту
комнату не как в помещение, а как в свою тоску по Ларе! Как этот способ чувствования,
наверное, смешон со стороны! Так ли живут, ведут и выражают себя люди сильные,
практики вроде Самдевятова, красавцы-мужчины? И почему Лара должна предпочитать его
бесхарактерность и темный нереальный язык его обожания? Так ли нуждается она в этом
сумбуре? Хочется ли ей самой быть тем, чем она для него является?
А чем является она для него, как он только что выразился?
О, на этот вопрос ответ всегда готов у него.
Вот весенний вечер на дворе. Воздух весь размечен звуками.
Голоса играющих детей разбросаны в местах разной дальности, как бы в знак того, что
пространство все насквозь живое. И эта даль — Россия, его несравненная, за морями