Page 230 - Доктор Живаго

довольно о нем. Я не люблю плакать, а если прибавлю о нем еще хоть слово, то чувствую,
что разревусь.
— Ты любила, ты еще до сих пор очень любишь его?
— Но ведь я пошла за него замуж, он муж мой, Юрочка. Это высокий, светлый
характер. Я глубоко виновата перед ним. Я не сделала ему ничего дурного, сказать так было
бы не правдой. Но он огромного значения, большой, большой прямоты человек, а я — дрянь,
я ничто в сравнении с ним. Вот моя вина. Но пожалуйста, довольно об этом. Как-нибудь в
другой раз я сама к этому вернусь, обещаю тебе. Какая она чудная у тебя, эта Тоня твоя.
Боттичеллиевская. Я была при её родах. Я с ней страшно сошлась. Но и об этом как-нибудь
потом, прошу тебя. Да, так вот давай вместе служить. Будем оба ходить на службу. Каждый
месяц получать жалованье миллиардами. У нас до последнего переворота были в ходу
сибирские кредитки. Их аннулировали совсем недавно, и долгое время, всю твою болезнь,
жили без денежных знаков. Да. Представь себе. Трудно поверить, но как-то обходились.
Теперь в бывшее казначейство привезли целый маршрут бумажных денег, говорят, вагонов
сорок, не меньше. Они отпечатаны большими листами двух цветов, синего и красного, как
почтовые марки, и разбиты на мелкие графы. Синие по пяти миллионов клетка, красные
достоинством в десять миллионов каждая. Линючие, плохая печать, краска расплывается.
— Я видел эти деньги. Их ввели перед самым нашим отъездом из Москвы.

12

— Что ты так долго делала в Варыкине? Ведь там никого нет, пусто? Что тебя там
задержало?
— Я убирала с Катенькой ваш дом. Я боялась, что ты первым делом наведаешься туда.
Мне не хотелось, чтобы ты застал ваше жилище в таком виде.
— В каком? Что же там, развал, беспорядок?
— Беспорядок. Грязь. Я убрала.
— Какая уклончивая односложность. Ты недоговариваешь, ты что-то скрываешь. Но
твоя воля, не стану выведывать. Расскажи мне о Тоне. Как крестили девочку?
— Машей. В память твоей матери.
— Расскажи мне о них.
— Позволь как-нибудь потом. Я ведь сказала тебе, я еле сдерживаю слезы.
— Самдевятов этот, который тебе лошадь давал, интересная фигура. Как по-твоему?
— Преинтереснейшая.
— Я ведь очень хорошо знаю Анфима Ефимовича. Он был нашим другом дома здесь, в
новых для нас местах, помогал нам.
— Я знаю. Он мне рассказывал.
— Вы наверное дружны? Он и тебе старается быть полезным?
— Он меня просто осыпает благодеяниями. Я не знаю, что бы я стала без него делать.
— Легко представляю себе. У вас наверное короткие, товарищеские отношения,
обхождение запросто? Он наверное во всю приударяет за тобою.
— Еще бы. Неотступно.
— А ты? Но виноват. Я захожу за границы дозволенного. По какому праву я
расспрашиваю тебя? Прости. Это нескромно.
— О, пожалуйста. Тебя, наверное, интересует другое, — род наших отношений? Ты
хочешь знать, не закралось ли в наше доброе знакомство что-нибудь более личное? Нет,
конечно. Я обязана Анфиму Ефимовичу неисчислимо многим, я кругом в долгу перед ним,
но если бы он и озолотил меня, если бы отдал жизнь за меня, это бы ни на шаг меня к нему
не приблизило. У меня от рождения вражда к людям этого неродственного склада. В делах
житейских эти предприимчивые, уверенные в себе, повелительные люди незаменимы. В
делах сердечных петушащееся усатое мужское самодовольство отвратительно. Я совсем
по-другому понимаю близость и жизнь. Но мало того. В нравственном отношении Анфим