Page 221 - Доктор Живаго

распоряжения новой, вошедшей в город власти в отмену застигнутых тут предшествующих
порядков. Она напоминала о неукоснительности своих устоев, может быть, забытых
жителями при временном правлении белых. Но у Юрия Андреевича закружилась голова от
нескончаемости этих однообразных повторов. Каких лет были эти заголовки? Времен
первого переворота, или последующих периодов, после нескольких белогвардейских
восстаний в промежутке? Что это за надписи?
Прошлогодние? Позапрошлогодние? Один раз в жизни он восхищался
безоговорочностью этого языка и прямотою этой мысли. Неужели за это неосторожное
восхищение он должен расплачиваться тем, чтобы в жизни больше уже никогда ничего не
видеть, кроме этих на протяжении долгих лет не меняющихся шалых выкриков и
требований, чем дальше, тем более нежизненных, неудобопонятных и неисполнимых?
Неужели минутою слишком широкой отзывчивости он навеки закабалил себя?
Откуда-то вырванный кусок отчета попался ему. Он читал:
«Сведения о голоде показывают невероятную бездеятельность местных организаций.
Факты злоупотребления очевидны, спекуляция чудовищна, но что сделало бюро местных
профоргов, что сделали городские и краевые фабзавкомы? Пока мы не произведем массовых
обысков в пакгаузах Юрятина-товарного, на участке Юрятин-Развилье и Развилье-Рыбалка,
пока не применим суровых мер террора вплоть до расстрела на месте к спекулянтам, не
будет спасения от голода».
«Какое завидное ослепление! — думал доктор. О каком хлебе речь, когда его давно нет
в природе? Какие имущие классы, какие спекулянты, когда они давно уничтожены смыслом
предшествующих декретов? Какие крестьяне, какие деревни, когда их больше не су
шествует? Какое забвение своих собственных предначертаний и мероприятий, давно не
оставивших в жизни камня на камне! Кем надо быть, чтобы с таким неостывающим
горячешным жаром бредить из года в год на несуществующие, давно прекратившиеся темы,
и ничего не знать, ничего кругом не видеть!»
У доктора закружилась голова. Он лишился чувств и упал на тротуар без памяти. Когда
он пришел в сознание и ему помогли встать, ему предложили отвести его, куда он укажет.
Он поблагодарил и отказался от помощи, объяснив, что ему только через дорогу, напротив.

4

Он еще раз поднялся наверх и стал отпирать дверь в Ларину квартиру. На площадке
лестницы было еще совсем светло, ничуть не темнее, чем в первый его подъем. Он с
признательной радостью отметил, что солнце не торопит его.
Щелкание отмыкаемой двери произвело переполох внутри.
Пустующее в отсутствие людей помещение встретило его лязгом и дребезжанием
опрокидываемых и падающих жестянок. Всем телом шлепались на пол и врассыпную
разбегались крысы. Доктору стало не по себе от чувства беспомощности перед этой
мерзостью, которой тут наверное расплодилась тьма тьмущая.
И до какой бы то ни было попытки водворения на ночевку сюда, он первым делом
решил оградиться от этой напасти и, укрывшись в какой-нибудь легко отделимой и хорошо
затворяющейся комнате, заделать битым стеклом и обрезками железа все крысиные ходы.
Из передней он повернул налево, в неизвестную ему часть квартиры. Миновав темную
проходную комнату, он очутился в светлой, двумя окнами выходившей на улицу. Прямо
против окон на другой стороне темнел дом с фигурами. Низ стены его был покрыт
расклеенными газетами. Стоя спиною к окнам, газеты читали прохожие.
Свет в комнате и снаружи был один и тот же, молодой, невыстоявшийся вечерний свет
ранней весны. Общность света внутри и снаружи была так велика, точно комната не
отделялась от улицы. Только в одном была небольшая разница. В Лариной спальне, где стоял
Юрий Андреевич, было холоднее, чем снаружи на Купеческой.
Когда Юрий Андреевич приближался к городу на своем последнем переходе и час или